Шрифт:
— А! — снова повторил Праэк.
Он в самом деле знал гораздо больше, чем Арагуэс.
Художник продолжал свое рассуждение.
— Да, — сказал он, как бы резюмируя предыдущее, — все это, в конце концов, вполне логично. Дорогой мой, помнишь ли ты, что я говорил тебе два года тому назад в Сен-Жак де Люз на площади Людовика Четырнадцатого… в день свадьбы этой бедняжки? Помнишь свадебный марш Рамона д’Уртюби, так сильно походивший на похоронный марш… Да, да!.. Я вижу, что ты помнишь… Ну вот, теперь ты понимаешь, что я был прав, когда не верил в благополучие этого брака Эннебон — Ла Боалль. Помнишь, как мы сидели под большими чинарами и пили херес, в то время, как в старой церкви совершалась венчальная церемония. Я заранее предвидел грядущие осложнения. Слишком уж молода и красива была теща… помнишь, как я указывал тебе на эту опасность? Дело приняло дурной оборот…
Фред Праэк с раздражением перебил его…
— Все приняло гораздо худший оборот, чем вы предполагали, мой друг!
— Да? — спросил Арагуэс с любопытством, но без удивления.
— Да! — подтвердил Праэк, резко кивая головою.
Но от объяснений он уклонился. Арагуэс внимательно посмотрел на него, но не стал расспрашивать.
Помолчав немного, он сказал даже:
— Дорогой мой… мне не надо, чтоб ты мне что-нибудь рассказывал… Но послушай меня: все это дело роковым образом должно кончиться плохо… И потому держись лучше в стороне от него, не вмешивайся…
Фред Праэк снова покраснел:
— Милый друг, Перико, не тревожьтесь обо мне. Все кончится гораздо хуже, чем вы можете представить себе это. Но я не буду вмешиваться, я уже решил это… вернее, я примирился с этим.
Арагуэс сжал его руку.
— Дорогой, — сказал он. — Так будет лучше! И ради Бога, молчи…
— Нет, нет, не отпускай мою руку… Будем молча скорбеть…
Они довольно долго сидели неподвижно друг против друга, как вдруг из комнаты госпожи де Ла Боалль послышался шум, дверь распахнулась, потом снова закрылась. Как видно, посетителя не ждали, потому что мадам де Ла Боалль испустила легкий крик изумления и тревоги.
Оба — Перико Арагуэс и Фред Праэк — затрепетали.
— Неужели это сеньор Воклен?.. — прошептал Арагуэс.
— Тише! — нетерпеливо перебил его Праэк.
В соседней комнате происходил горячий разговор. Один голос, без сомнения, принадлежал Изабелле де Ла Боалль. Она говорила отрывисто и невнятно. Другой голос, мужской, был еще меньше слышен, и потому было трудно установить, кому он принадлежит.
— Нет! — сказал, наконец, Арагуэс, — Это не Воклен.
Секунды тянулись бесконечно. Мадам де Ла Боалль умолкла: ее перебил мужской голос, теперь уже более внятный и громкий, чем прежде. Праэк и Арагуэс ясно различили тембр де Ла Боалля.
— Дорогая моя, — говорил он с явным нетерпением, — признайтесь, что сегодня в первый раз я вхожу в вашу комнату… в первый раз… с того времени, как имею честь быть вашим супругом…
Когда часом позже Перико Арагуэс покинул своего приятеля Фреда Праэка и прошел к себе в спальню, — прошел тихонько, крадучись, потому что сквозь тонкие стенки кают можно было расслышать каждый шаг, — Поль де Ла Боалль еще не вышел из комнаты своей жены.
Оставшись один на своей кушетке, Фред Праэк не спал всю ночь. Он невольно прислушивался к малейшему шороху, доносившемуся из соседней каюты. За горячим спором там последовало полное молчание. Фред жадно прислушивался к каждому звуку, словно ожидая чего-то; он лежал, локтем опершись в подушку и склонивши голову на ладонь. Все его нервы были напряжены. Словно он готовился к прыжку… прыжку в неизвестность…
Он ждал напрасно. Соседняя комната не выдавала своих тайн.
Только утром, когда солнечный луч озарил каюту, Фред Праэк понял, наконец, что господин и госпожа де Ла Боалль впервые за все время своего брака провели ночь вместе.
Глава двадцать восьмая
Пятью или шестью неделями позже, в середине июня 1914 года, госпожа Эннебон внезапно перестала получать от своего ссыльного любовника Поля де Ла Боалль письма, которые она до тех пор получала аккуратно в количестве не меньше полдюжины ежемесячно.
Конечно, весьма странным может показаться то благородное упорство, с которым Поль де Ла Боалль в течение восемнадцати месяцев продолжал писать любовнице, разлученной с ним на столь долгий срок. Но еще более странным следует признать, что тот же человек вдруг, без предупреждений и объяснений, прекратил переписку с ней только оттого, что девушка, которою он пренебрегал в течение восемнадцати месяцев, каким-то неожиданным образом перешла из положения фиктивной жены на положение жены фактической. При этом не надо, однако, забывать то, что в то время Полю де Ла Боаллю было только тридцать два года и что по обстоятельствам его предыдущей жизни этот возраст соответствовал обычным двадцати двум или двадцати четырем годам. К тому же нельзя не отметить, что до 1914 года порядочные молодые люди были в подобных делах гораздо менее опытны и сведущи, чем после 1919-го. Эта современная осведомленность несомненно является одним из последствий чрезвычайно долгой войны…
После того как четыре почтовых парохода с Антильских островов не принесли госпоже Эннебон никаких известий, ее изумление и тревога достигли крайних пределов. Сначала она стала думать о кораблекрушении или какой-нибудь другой катастрофе, потом начала подозревать измену и, наконец, поверила, что он просто забыл ее.
Тем не менее она продолжала писать. Она писала в том же стиле и с тою же страстью, как прежде, хотя и не получала никакого ответа. Кристина, которой уже минуло сорок лет, продолжала оставаться красивой. В наш век сорок лет для изящной и привлекательной женщины не значат ничего: они нисколько не уменьшают ее чар. Но зато постоянство вкуса в этом возрасте сильно увеличивается. Впрочем, госпожа Эннебон вообще принадлежала к числу тех любовниц, которые, найдя раз обувь по своей ноге, больше не обращаются к сапожнику. Большинство испанок таковы. Быть может, в этом проявляется их мусульманский атавизм. Во всяком случае, госпожа Эннебон отличалась таким свойством.