— Вот вы говорите, — сказал он, — что стреляли с двух рук, но кто это может подтвердить?

— Я сам и могу, — угрюмо прогудел Коловратов.

— Всё это слова, — распалялся замполит, — я уверен, что вы сейчас и в верблюда не попадёте.

— Со ста шагов в твою коленную чашечку, — сказал Коловратов.

Дело заходило слишком далеко. Собравшиеся это почувствовали, зашумели. Но как-то уговорили замполита и Коловратова не заводиться и продолжили пьянку. Замполит даже предложил тост: за поколение, прошедшее самую жестокую войну двадцатого века, и налил Коловратову полную кружку водки. Потом трёп продолжался, но некий осадок от стычек начальника с Коловратовым остался, и, наверное, поэтому в тот день выпили больше обычного и стали делать то, чего никогда не делали.

Установили рядышком две пустые бутылки, отмерили пятьдесят метров и стали стрелять.

Коловратов смотрел на развлечение молодёжи с иронической усмешкой и не участвовал в нём.

— А не слабо, — предложил ему замполит, — самому, это, конечно, не верблюд…

— В твою шапку, — сказал Коловратов.

— Годится, — ответил замполит, — но бросаю я.

— Угу, — согласился Коловратов.

Замполит сорвал с себя шапку и подбросил вверх. Шапка взлетела очень высоко, на какое-то мгновение остановилась в воздухе, и именно в это мгновение её догнал заряд дроби из ружья Коловратова.

Что эту шапку уже нельзя будет носить, поняли все ещё до того, как она упала на землю.

Но Коловратов на этом не остановился. Мрачным взором оглядел он притихшую компанию, резко повернулся и выстрелом из второго ствола разнёс бутылки, в которые так и не смогли попасть собутыльники.

— Фраера! — сказал он сквозь зубы, покачнулся и пошёл спать.

С той поры на охоту с военными он не ездил.

На следующее утро я без приключений добрался на электричке до Благовещенского вокзала, пересел там на маршрутку и уже через полчаса был в аэропорту. Чувствовал себя неважно, потому что не выспался. Была на то своя причина. Стоило мне погасить в комнате свет, как что-то стало меня отчаянно кусать. Зажег свет, обшарил постель, но ничего не обнаружил. Позднее понял, что это, скорее всего, были клопы, которые не входили в перечень услуг Антоновны, но внесли свой колорит в мое белогорское приключение.

У входа в аэропорт заметил знакомую фигуру Петровича.

— Ну, как поездка? — спросил он. — Удачно?

— Любопытствуешь или есть свой интерес?

— И то, и другое.

— Коловратов умер полгода назад.

Петрович развёл руками: мол, всё в воле Божьей.

— Здесь по делу? — спросил я.

— Нет, я же помню номер и время рейса, заехал проводить.

Мы двинулись на регистрацию, после которой я опять вспомнил поговорку: «не имей сто рублей…»

Молоденький сержант пограничник спросил меня:

— Ваша регистрация?

— Я только что зарегистрировался, — ответил я ему.

— Вы зарегистрировались на рейс, — сказал он мне тоном, каким обычно папаши наставляют неразумных дитятей, — а где ваша регистрация в Амурской области — вы же в пограничной зоне?

«Твою мать, если бы я был командировочным, то сохранил бы квитанцию из гостиницы, а так… она сейчас лежит в урне в далёком поселке Поярково».

— Володя, — радостно произнёс сержант, обращаясь к милиционеру, стоящему поодаль, — твой клиент.

Милиционер лениво двинулся ко мне, пришлось звать на помощь.

— Петрович, — окликнул я своего коллегу, — у меня проблемы.

Милиционер уже рассматривал мой паспорт, когда подошёл Петрович, представился и, кивнув на меня, сказал:

— Это наш коллега и гость… из Белоруссии.

Милиционер неумело козырнул и оставил меня в покое. А я ещё раз тепло попрощался с Петровичем.

Была жара, и пассажиры страдали от духоты в салоне. Но вот двери закрылись, самолёт взлетел, стало прохладно. Я достал из сумки сшиток. Но читать не было сил. Сказалась бессонная ночь, и я уснул.

Проснулся, когда самолёт уже заходил на посадку в Иркутске. Я пожалел, что просмотрел Байкал с высоты птичьего полёта. Но вспомнил, что увижу его ещё раз из окна поезда, и успокоился.

Билет до Улан-Удэ взял на какой-то проходящий и поехал в обратную сторону, предвкушая приятную встречу с моим спонсором в Улан-Удэ и листая дневник Трубника.

Шаповала бьёт мелкая дрожь. До чего же холодно лежать в снегу. Даже полушубок не спасает. Впрочем, разве это полушубок — одно название. Ему лет десять, и подшёрсток, — а именно он даёт тепло, — давно вытерся. Да что там подшёрсток! И шерсть стала короче наполовину. Стоило ли менять телогрейку на такой полушубок? Но… в партизанской иерархии командиру диверсионной группы не пристало ходить в телогрейке… Однако, что-то на этот раз уж очень холодно, уже начинает трясти мелкая дрожь. Не заразился ли он тифом, ночуя два дня назад в одной незнакомой крестьянской избе? Спали они на соломе и всю ночь слышали, как кашлял на печи больной старик.