Студия кинохроники находилась на левом берегу Оби. На этот раз я не спускался в метро, а по старой памяти проехал автобусом до Горской, а там двинулся переулками на Немировича-Данченко.

Несмотря на сезон отпусков и одновременно киноэкспедиций, директор студии был на месте.

— Ну как? — спросил он.

— Как видишь, я жив и здоров, значит, всё в порядке.

— Будешь писать заявку?

— Не знаю…

— Почему?

— То, что хотел получить, я не получил…

— Но ты, судя по физиономии, получил что-то другое?

— Да.

— Тогда пиши заявку.

— Видишь ли, с позиций исследования человеческой психологии то, что я нашёл, безусловно, интересно, но в рамки госзаказа, о котором ты мне говорил перед поездкой, она не вписывается.

— А ты что, против чествования ветеранов и празднования юбилеев Победы?

— Да нет, я не против, и чествовать надо, и праздновать тоже. Но эти чествования не должны ограничиваться одним днём в году или в пятилетие.

— Ты, конечно, прав, но мы с тобой здесь ничего не изменим. Так будешь писать заявку?

— Нет.

— Почему?

— Именно потому, что к однодневному празднованию он не подойдёт.

— А к многодневному? — сострил директор.

— К многодневному подойдёт, но здесь можно впасть в нашу славянскую крайность.

— Поточнее.

— После войны началась кампания по идеализации войны или изображению её в некоем облегченном варианте.

— Астафьев назвал его опереточным.

— Да. Но это было ещё не всё. Потом началась перестройка, и новая элита, чтобы оправдать смену власти и собственности, стала дискредитировать всё, что было в Советском Союзе, в том числе победу над фашизмом, представляя войну как серию ошибок и просчётов, живописуя дебилизм её участников…

— Это было временное сумасшествие…

— Нет, это не сумасшествие, это вполне осознанная акция. Но её результаты были бы не так ощутимы и болезненны для участников войны, если бы ранее не раскрутили этот опереточный вариант. Именно он позволил так называемым реформаторам высмеять и войну, и победу. А у нынешнего поколения сложилось превратное представление о войне и о том, что реально происходило на фронте и в тылу. А это само по себе страшно!

— Почему?

— Потому, что этот исторический урок неверно отражён обществом, а раз так, то и не усвоен им.

— Да мало ли уроков не усваивалось обществом?

— Немало, но если урок не усвоен, он может возвращаться вновь и вновь.

— Зачем?

— Чтобы быть усвоенным либо…

— Что «либо»?

— Либо уничтожить тех, кто не способен его усвоить.

— Да, — сказал директор, — докторам наук нельзя писать сценарии.

— Не в докторах дело.

— А в чём же?

— Дело в истине.

— Что есть истина? — спросил директор и сделал вид, что он, как Понтий Пилат, заворачивается в тогу. — Истина, — ответил я, — это адекватное отражение действительности.

— Совершенно верно, — сказал директор, — поэтому и нужно запретить учёным писать киносценарии.

Колеса телеги были разболтаны, и её всё время бросало из стороны в сторону. Мария сидела посередине, прижимая к себе Гену и Лилю. Гена — сын Марии, а Лиля — её сестра, хотя обоим по четыре года.

Охрана: два полицая. Один из них правит лошадью, второй сидит сбоку от Марии, положив карабин себе на колени, и что-то насвистывает.

У Марии болит всё тело, но особенно ноет левое плечо. Прежде чем увезти, полицаи избили её. А тот, который свистит, ударил её прикладом, когда она пыталась вытолкнуть из хаты Гену. После того как её посадили в телегу, Мария поняла, что её везут в город, а избили только для того, чтобы по дороге она не смогла убежать. Впрочем, даже если бы она и могла это сделать, то не сделает: лучше всякой верёвки привязана она к телеге и полицаям Геной и Лилей.

Когда полицаи вломились в хату, Мария подумала, что пришли за её братом Толей. Возможно, кто-то донёс, что он сдал немцам сломанный приёмник, а детекторный оставил себе. Брат слушал сводки Совинформбюро, а Мария писала листовки и затем передавала их жителям близлежащих деревень, где собирала продукты, за которыми приходили люди из леса.

Мать успела быстро сунуть им немного еды и тёплые вещи Гене и Лиле. Куда их везут? Скорее всего, в Борисов.

Так и есть, телега въехала в Борисов, долго петляла по грязным улицам и остановилась у ворот тюрьмы. Недолгий обыск, уточнение фамилии, имени, отчества, и вот их ведут по гулкому тюремному коридору. Мария мысленно готовится биться за детей, за то, чтобы их не разлучали. Но ничего плохого не происходит. Лязгает замок, и всех троих вталкивают в камеру, в которой находится несколько десятков человек.