Реб Авром-Шая пожал уходящему руку и поспешно вернулся во двор. Его природе противоречило и выше его сил было говорить так много.

Тем же вечером Вова Барбитолер уехал. На следующее утро о нем снова говорили все Валкеники, как и в день его приезда. Рассказывали, что этот нищий оставил в странноприимном доме для других нищих свою торбу с собранной провизией, а собранные деньги отнес местечковому раввину в качестве пожертвования. Не забыл он и подарить Мейлахке-виленчанину обещанный подарок — «Псалмы», которые Герцка не захотел взять с собой в Аргентину. Однако Мейлахка, сын жестянщицы Зельды, чувствовал себя обманутым: что он, какой-нибудь извозчик, который читает между предвечерней и вечерней молитвами псалом? Он уже достаточно большой и сам изучает Тору.

Вова Барбитолер не зашел попрощаться даже со своим старым приятелем, меламедом реб Шлойме-Мотой. Хайкл рассказал отцу о той ночи, которую табачник провел на смолокурне, и реб Шлоймо-Мота долго сидел пораженный, а потом воскликнул:

— Я раньше думал, что если твой ребе убегает от раввинов, которые приходят к нему в гости, то, уж конечно, убежит и от торговца табаком, который идет к нему, чтобы устроить скандал. Теперь я вижу, что недооценил твоего ребе.

Однако когда директор ешивы реб Цемах услыхал, что разорившийся реб Вова Барбитолер раздал все, что собрал, то с отвращением скривил лицо: комедиант! Он хотел наделать шума своим отъездом, как и своим приездом. В местечке знали и то, что в последнюю ночь перед тем, как этот обиватель чужих порогов покинул Валкеники, он ночевал на смолокурне. Цемах догадался, что это Махазе-Авром добился от отца Герцки, чтобы тот не устраивал скандалов. И Цемах снова остался сидеть в уединении в женском отделении Холодной синагоги — в своем убежище, которое он добровольно превратил для себя в тюрьму.

Сезон черники, красной смородины, похожей на прозрачные солнышки, и винноцветной черешни еще не прошел, а уже наступила пора слив в темно-синей кожуре. Их можно было покупать ведрами по дешевке. Однако между постом Семнадцатого тамуза и постом Девятого ава набожные евреи не произносили благословения «Который дал нам дожить…» на фрукты [30] , не ели мясного, не ходили купаться. Обыватели обходились черным хлебом, размоченным в щавелевом борще, немного забеленном молоком. Масло, сыр и сметану держали для дачников. Дни стояли жаркие, дорожная пыль лезла в горло. На полях работы было невпроворот, и крестьяне не приходили в местечко, рынок пустовал. Старики сидели на прогретых солнцем крылечках домов, на ступеньках лавок, и в сердцах их пела горлица скитающейся Шхины: «Как одиноко сидит…» [31]

Молодежь ходила в еще более тяжелой и трезвой тоске. Картонной фабрике за лесом некуда было отправлять свой товар. Огромные пилы больше не сопели по ночам, на фабрике перестали работать в три смены. Привыкнув к гудкам сирен, местечковые парни просыпались утром в час, когда прежде, до того как онемели, гудели фабричные сирены. Проснувшись, они слушали враждебное молчание фабрики. Днем она работала, но, за исключением десятка пожилых евреев, управляющий оставил только крестьян из деревни. Они работали за меньшую плату и не бунтовали.

— Религия не обязывает давать заработок преступникам из стана Израилева, — утверждал управляющий, молодой хасид из Польши с густой черной бородой и горящими глазами. Молясь среди холодных и сдержанных литваков, он один раскачивался, как дерево под ударами бури. Он любил гостей за своим столом семь дней в неделю, но не выносил бунтовщиков. Валкеникские парни, которых лишили работы, говорили про него, что он подбивает клинья к молодым иноверкам. От ненависти к нему они возненавидели и местечковых святош вместе с понаехавшими на дачи сынами Торы.

Дачники сидели на верандах и ели сочную красную редиску, зеленый лук, запеченный в сметане; молодую картошку со сливочным маслом; сковородки яичницы — большие, круглые и светлые, как солнце. Они пили жирное, густое какао и закусывали печеньем с творогом и пухлыми булочками, посыпанными корицей и сахаром. По совету своих хозяек они выпивали целые дюжины сырых яиц. Хозяйки покупали для них сладких цыплят, дули большим курицам в зады, чтобы проверить, достаточно ли они жирны. Евреи удивлялись: как это изучающие Тору едят мясное в три недели между постом Семнадцатого тамуза и Девятого ава? На это еврейки отвечали, что их дачники делают то, что им велят доктора, а, как известно, угроза жизни отодвигает даже субботу. Обыватели разговаривали и с самими изучающими Тору. Те отвечали вопрошавшим их неучам, что не есть мясное от Семнадцатого тамуза до Девятого ава — это обычай, а не закон и что есть те, кто считает, что этот обычай распространяется только на девять дней перед Девятым ава, а не на целых три недели. Двое валкеникских парней клялись, что они видели у тети дома целую банду ешиботников, которые втихаря ели во время самого поста Семнадцатого тамуза, но этим сплетникам сразу же заткнули рот:

— Наверное, у них есть на это разрешение глав ешив. Они изучают Тору, а Тора забирает силы человека. Так сказано. Так что же вы сравниваете себя с ними? Им можно.

— Нам тоже можно! — отвечали эти парни и в открытую гуляли с девицами, обнимая их за талии. Девицы покачивали широкими боками и с огнем в глазах, словно назло, смеялись в лицо старым женщинам в париках, смотревшим с крылечек им вслед.

Валкеникские девушки вырастали высокими и полными, похожими на налитые огурцы в лунные ночи. Из низких домишек через занавески на окнах выглядывали девицы на выданье, с грудями, как тыквы, с лицами, похожими на поднявшееся тесто. Как разросшимся подсолнухам тесны маленькие емкости, по которым они были рассажены, так же тесны были их бедные дома для этих крупных девиц с толстыми косами, в которые были вплетены ленты. Не имея чем заняться и куда пойти, местечковые девушки с самого утра сидели с опущенными головами и телами, налитыми свинцом. Вечером выходили к мосту встретиться с парнями. Лузгали семечки, а шелуху сплевывали в воду, в который раз слушали те же самые извозчичьи шутки и лупили парней по рукам, чтобы не лезли, куда не надо. О том, чтобы влюбиться по-настоящему и жениться, эти парни не думали. Им снилась Бразилия, они хотели уехать в Австралию, лишь бы вырваться из местечка. Молодежь гуляла за местечком и смотрела на закат, когда солнце закатывалось и камнем падало в холодные голубые озера, туда, где небо спускалось вниз, а шлях тянулся к литовской границе. От скуки парни теряли интерес даже к танцам. Девушки танцевали друг с другом, напевая и стуча высокими каблуками. Невесты без женихов собирались в доме одной из них вокруг ржавого граммофона с большой трубой. Похожие на чучела птиц со стеклянными глазами, они сидели и слушали, как треснувшая пластинка, похрипывая и заикаясь, играет затертый вальс, крутится снова и снова, как крутятся воды трех валкеникских речек, как крутятся в мозгу мысли вокруг утекших надежд выйти замуж и вести свой дом. В итоге девушки тоже уже стали лениться ходить на танцы. Они оставались сидеть дома, вынимали из сундуков приготовленное приданое, считали скатерти, простыни, полотенца, белье и нижние рубашки с вышивками, пока дома не становилось темно и они не оставались сидеть с приданым в опустившихся руках: для чего и для кого? Где женихи?

С приездом ешиботников на дачу в девичьи сердца закралась надежда. Изучающие Тору так деликатны, никогда не скажут грубого слова. Разве плохо иметь мужем человека, преданного еврейству? И кому какое дело, что через пару лет после свадьбы он отпустит бороду? Однако вскоре девушки увидели, что на летних гостей они могут рассчитывать еще меньше, чем на местных парней. Ешиботники даже не разговаривали с бедными девушками. Смотреть-то они как раз смотрят, прямо пожирают глазами девичьи бедра, обнаженные икры и ступни. Было видно, что жизненная сила так и подталкивает их к тому, чтобы положить руку на открытую спину, слюнки так и текут у них изо рта. Но когда дело доходит до женитьбы, они думают о богатых невестах. Наплевав на достойных обывателей и на собственных родителей, девицы разгуливали с парнями за полночь и настраивали их против бездельников-святош, этих зажравшихся дачников.