— Конечно, конечно, оставайтесь первым главой ешивы и ее директором! Вам только надо снова начать заходить в вашу ешиву и проводить уроки, а также обратить внимание на поведение учеников, — воскликнул реб Менахем-Мендл. Но как только он заговорил о войне, которую необходимо начать против светских книжек, директор ешивы снова погрузился в состояние мрачной беспомощности и сказал, что в его нынешнем состоянии духа ничего не сможет сделать.

— Так что же будет? — спросил реб Менахем-Мендл, а реб Цемах Атлас ответил:

— Ничего. Ученики будут читать эти дурацкие истории до тех пор, пока им не станет от них тошно, и тогда они вернутся к изучению Геморы.

Низенький, худенький глава ешивы шел по Синагогальной улице к себе на квартиру помрачневший, как будто в его голову проник мрак комнаты директора ешивы. Помимо бед реб Менахема-Мендла в ешиве, жена не переставала жаловаться ему в письмах на то, что больше не может быть одна. К тому же он страшно тосковал по их мальчику.

На квартире у реб Липы-Йоси в последнее время тоже был ад. Жена резника ссорилась со своим мужем намного больше, чем раньше, а ее отец реб Липа-Йося кричал зятю с бешеной злобой, что тот своего не добьется. Чего хотел реб Юдл и чего он не добьется, реб Менахем-Мендл понятия не имел. Во всяком случае, он не собирался бросать ешиву на произвол судьбы, возвратившись в Вильну. Он станет вести уроки, пока ученики будут приходить его слушать. А обывателям он скажет, что сделал все, что мог, чтобы остановить эпидемию нерелигиозных книжек. Большего он сделать не может.

Молодые женщины сидели на крылечках, поздравляя друг друга. Жена резника Хана-Лея снова была беременна и ходила между соседками, заламывая руки: сердце подсказывает ей, что на этот раз она родит мальчика, а ее Юдл готовится сам сделать сыну обрезание. Женщины ужасно издевались над Ханой-Леей, говоря, как бы ее муж, этот недотепа, не зарезал сына, как он портит скотину, которую режет так, что она становится некошерной. Реб Менахем-Мендл, квартирант резника, не знал, почему реб Липа-Йося и его дочь в последнее время так беснуются по поводу младшего резника, точно так же, как не понимал, почему у этих женщин, сидящих на крылечках, так хорошо на душе, что они непрерывно смеются.

Понемногу жители местечка разошлись, в синагоге погасли светильники, обыватели вернулись домой после изучения Торы. Окна синагоги выглядели словно затянутые облаками грусти. В конце месяца ав, прозванного ав-утешитель [59] , сыны Торы начали приходить в синагогу и по вечерам, а наиболее прилежные засиживались и за полночь. Теперь ешива пустовала, темнота таилась во всех ее углах. Ученики сидели по квартирам или в странноприимном доме и читали светские книжки. Вместо голоса Торы по ночам раздавался из прибрежных кустов задорный смех, то и дело взвизгивали девушки. Парочки из библиотечной компании лежали там, как дикие утки в камыше. Надгробия на противоположном берегу прятались глубже в траву и в темноту, чтобы не слышать этого затаенного шушуканья, этих звуков развратных поцелуев и голодного мычания. Высокие кусты над головами спрятавшихся в них парней и девушек раскачивались, трепетали в такт их вожделению, вода припадала к берегу с тихим плеском затаенного лихорадочного желания.

После полуночи парочки выбирались из своих укрытий. Парни и девицы, обняв друг друга за талии или за плечи, отправлялись к рыночной площади. С тех пор как библиотекарей утром в субботу «Нахаму» вышвырнули из синагоги, по местечку ходили как новая поговорка слова, которые реб Гирша Гордон крикнул Дону Дунецу: «Мидраши, говоришь? А кисти видения ты носишь?» После полуночи эти черти из библиотеки выстраивались в ряд напротив дома реб Гирши, Меерка Подвал взмахивал рукой, как мечом, и вся компания в полную грудь рявкала, как полк солдат на параде:

— Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь вселенной, который освятил нас Своими заповедями и дал нам повеления о кистях видения.

— Цицес! [60] — разносилось по пустому рынку и между домов, как будто черти скакали там. Откуда-то набегал пыльный ветер, подхватывал этот крик и разносил его по местечку:

— Цицес! Цицес!

Эхо рассыпалось и неслось на противоположный берег реки через деревянные мосты.

— Цицес! Цицес! — как будто покойники пробудились с криком, что приходит время воскрешения мертвых, и требуют, чтобы им принесли на кладбище арбеканфесы с кошерными кистями видения.

Жена реб Гирши Гордона садилась на кровать, обливаясь потом. Каждую ночь она ожидала этих проклятых голосов и вздрагивала, услыхав их. Реб Гирша тоже садился на кровати, давясь злостью. С непонятно чьими голосами из ночи он не мог бороться. Эти безбожники выкрикивали: «Мидраши, говоришь? А кисти видения ты носишь?» — и эти слова подрывали его авторитет в глазах людей гораздо больше, чем его многолетние конфликты с противниками. Даже очень религиозные обыватели улыбались в усы этой дурацкой шутке, этим словам, вырвавшимся по ошибке, когда он кричал на этого безбожника Дона Дунеца. Реб Гирша рвал на себе бороду, скрипел зубами и ворчал в темноте, обращаясь к жене:

— А ты еще настояла, чтобы Бейнуш остался на лето в местечке! В Каменце он бы сидел и учил Тору, а здесь шляется без дела со своей резной тросточкой…

Жена не хотела раздражать мужа еще больше, она молчала и думала о том, что он действительно жесткий человек, как говорят люди. Ведь Бейнуш был сыном Гирши от первой жены. Тем не менее именно она относилась к пасынку как к родному сыну и высказала мнение, что раз уж Бейнуш остался в местечке на какое-то время после Пейсаха, чтобы проводить своего деда, старого валкеникского раввина, уезжавшего в Эрец-Исроэл, так пусть уж останется на все лето и наберется сил. Он слабый паренек, гораздо болезненней других ешиботников, сидевших в Валкениках на даче. Раз в жизни Гирша послушался ее и вот теперь злится и кричит: