— Мне пришлось много испытать и вынести, меня преследовали… Но я всегда добивалась своего! — прозвучал надтреснутый голос. — Подай! — женщина резко протянула в сторону Люси, сидящей в сторонке, руку.

Люся зачем-то подала ей веник.

— Возьми, — приказала женщина Сергею.

Сергей не ожидал такого поворота дела. Помедлил, взял веник.

— Попробуй сломать.

Сергей уже заподозрил, к чему все клонится. Покосился на Лапина. Стал пытаться веник переломать.

— Не можешь! — торжествующе выдохнула женщина. — А теперь попробуй ты, богатырь, — велела Лапину.

Лапин, спрятав глаза, с мукой на лице поусердствовал: ничего делать специально для виду он не умел. Положил веник перед собой.

— А теперь развяжите и увидите, как легко вы переломаете весь по прутику!

В темных впадинах, разделенных переносицей, глубоко в глазах загорелись две дужки маленьких электрических лампочек.

— Теперь понятно, как легко вас сломать поодиночке и невозможно всех вместе!

Сергей серьезно и насупленно покивал, торопливо пообещал руководствоваться, поблагодарил. Поднялся — в общежитие, мол, не пустят… Встал за ним и Костя, до того все сидел неподвижно и тяжело сопел.

На улице у подъезда Сергея словно прорвало — ударился в смех, в ненормальный какой-то надрывный гогот, чуть не валясь с ног, то и дело цепляя Лапина за плечо. Подступило чувство, что творится с ним жуткая нелепица.

Утром же все казалось Сергею еще более нелепым: весь вчерашний день. То одно выплывало, то другое выпрыгивало… чего-то дергался, говорил… Это свидание с Эльвиной!.. Метал бисер! Зачем? Добивался ответного чувства? Какого ответного? У него-то оно, чувство, разве есть? Разве ему действительно так уж нужна Эльвина? Нет же… Ну, милая, похожая внешне на ту, которая представлялась в мечтах. Но только лишь похожая, а не та. И это сразу было ясно. Хотя как сказать, что-то все-таки к ней потянуло… Если б она распахнула свои чувства… А может, дело в том, что только этого и надо было: стать нужным ей.

А день предстоял… непредсказуемый.

Влетел Борька Чибирев. С «дипломатом». Видно, для родителей — поехал на занятия. На шее, из-под рубашки, пурпурный шарфик. Русые кудри промыты — при движении головы красиво вздымаются. Юный Есенин, только нос поострее.

— Еще не встал? Говорят, собрание будет? В два? Может, и обойдется, а?

— Лежу, думаю, каково просыпаться человеку в камере-одиночке перед судом… или казнью? Надо ведь все равно вставать, рубашку надевать, пуговицы застегивать…

— Юмор у тебя… Вставай, я мясо принес! Сейчас нажарим, поедим хорошенько! А после пущ-щ-щай разбирают!

Сергей и Боря, напитавшись жареной говядиной, сидели справа на эстрадке, у стены. А посередине, за столом — новый проректор, декан и сравнительно недавно появившийся руководитель курса.

— Очередная несуразица, — шепнул Сергей другу, — нас собираются взять на поруки, а ведь у любого из них руки не сильнее, чем у тебя или у меня.

— Тише, — посоветовал Боря. — Давай молчать — быстрее кончат.

Запев дал проректор: «В то время, как весь… вдохновенно… есть еще отдельные элементы…» У него была выпирающая челюсть, неподвижные тонкие губы, причем верхняя уходила далеко за нижнюю. Рот раскрывался равномерно, по-рыбьи. И вылетающие изо рта звуки, казалось, сразу втягивались носом.

Поднялись на защиту сокурсники. Получалось у них, что Сергей вообще ни при чем, Борис виновен, конечно, оступился, но надо дать возможность исправиться — ручались. Только Сергея все это не успокаивало, а выводило из всякого понимания и терпения. Да, день назад он сам соглашался быть взятым на поруки, но никак не ожидал, что люди станут за него как бы оправдываться. Просить о пощаде! И сам он в конце концов вынужден будет униженно вымаливать прощение, а если простят, то благодарить, подгибая коленки! Он думал как раз наоборот: с руководства потребуют ответа! А сейчас они с Борей получаются каким-то наглядным отрицательным примером, которому надлежит послужить делу воспитания. Подобное мероприятие проводилось в институте с год назад. Так же справа сидел застенчивого вида паренек, уличенный в краже. Краснел, бледнел, объяснял, как дошел до жизни такой… Каялся. Его проступок обсуждали. Выступал тогда и Боря. Вскочил, пылающий, непримиримый: «Украсть у своего товарища, — вскричал, — да как ты?! После этого тебя!..» Он не договорил, но было ясно, что следовало бы сделать с этим пареньком. А Сергею отчего-то стало жаль воришку: слишком уж тщедушный, затравленный был у того вид, и слишком уж холеным и спокойным выглядел, выражаясь следственным языком, потерпевший. Виделось в этом проявление чего-то подспудного, нетипичного.

В дело вмешался главный блюститель порядка и нравственности — профорг Кузьмин. Сразу взял высоко, с цитат из основоположников. И с набранной высоты вдарил по злостной аморальности бывшего студента Чибирева. Маленький, задорный, с неизменным кроличьим оскалом — обличил, заклеймил, стер. Сергея осудил частично, в целом признал неокончательную растленность. А закончил, сменив тон, как бы с болью в сердце и теплотой, так:

— Извините, что я отвлекаюсь. Но когда еще представится случай поднять публично данный вопрос. Посмотрите, как у нас чисто убрано! Это работа технического персонала, уборщиц! Я полагаю, их труд причисляется к тяжелому физическому труду. И как на любом тяжелом производстве — им должны выдавать бесплатно молоко!

Даже проректор Фоменко пережил секунду недоумения. Потом задумчиво закивал:

— Мы постараемся решить этот вопрос.

Став профоргом, Кузьмин тем же заботливым тоном Однажды сказал Сергею: «Я знаю, у тебя тяжелое материальное положение, обязательно изыщу возможность помочь». Помог вот…

Неожиданно несколько человек выступили в духе Кузьмина. Спокойно, мотивированно — фактик щекотливый, только назови. Снова вскакивали защищающие, но кроме эмоционального «хорошие», «способные», «на поруки» — ничего, голо.