Франческа

В малой гостиной нет ни души, оттого она кажется пугающе огромной. Здесь тихо. Не доносится музыка из бальной залы, не слышен смех и разговоры гостей из анфилады комнат.

Лиловые портьеры, сиреневая обивка дивана, обои на два тона светлей. Всей мебели — пара диванчиков, кресла и белый клавикорд с резной крышкой, инкрустированной золотом, в углу.

Пустота подавляет.

Я отдергиваю портьеру. На широченном — два с половиной фута, не меньше — подоконнике лежит полученная от княгини книга.

Ждет.

Оглаживаю переплет из темной кожи. По углам книги оттиснуты символы четырех стихий, а в центре — восьмилучевая звезда.

Символ Хаоса на своде законов фэйри. Так странно…

Я сбежала с приема. Не совсем сбежала — отлучилась. Все равно вечер безнадежно испорчен, так отчего бы не провести его остаток за книгой.

Можно устроиться на диванчике, но комната слишком большая для меня одной. И мне не нравится мысль, что в любой момент кто угодно может войти. Еще донесут Элвину, чем я занимаюсь.

Поэтому я, прихватив лампу, подбираю юбки и заползаю на подоконник. Портьера опускается, отделив меня от расфуфыренного и самодовольного мира фэйри. С другой стороны — оконное стекло. Огромное и невероятно прозрачное — без помутнений, без пузырьков воздуха. Можно подумать, преграды и вовсе не существует.

Я прилипаю носом к стеклу, рассматриваю темный двор в подтаявших сугробах. Сегодня уже первый день весны, а снег и не думает сходить. Как же холодно на севере…

— Прекрати!

Я вздрагиваю. Что это? Голоса из гостиной?

— Да ну? Что, правда, просишь прекратить? — Элвин произносит это глумливо, с веселой яростью, от которой у меня мороз по коже. Хочется забиться в щелочку, стать совсем незаметной, невидимой.

Я, не дыша, приникаю к щели между стеной и портьерой.

— Еще скажи, что тебе не нравится. Задери платье!

Вцепляюсь зубами в ладонь, чтобы не пискнуть. Может, я заснула, и мне снится кошмар?

— Не здесь, — говорит княгиня Иса, стоя на четвереньках.

Юбка ее платья волнами растеклась по мраморному полу. Голова высоко вздернута, потому что мой хозяин намотал волосы княгини на правую руку и теперь тянет, принуждая выгибать спину. Его колено упирается в спину фэйри.

— Кто угодно может войти…

— Тогда тебе лучше поторопиться, — ухмыляется Элвин, взмахивая хлыстом. — Мы же не хотим, чтобы гости застали княгиню в таком неудобном положении.

Умоляющий шепот:

— Ты ведь не сделаешь этого.

Он наклоняется и целует ее, потом медленно, едва касаясь, проводит кончиком хлыста вдоль обнаженной спины:

— Еще как сделаю. Давай, задирай платье.

Зажимая рот руками, я слежу за тем, как гордая, совершенная повелительница фэйри, всхлипывая, поднимает подол. Мелькает край нижней рубахи.

Она все еще стоит в унизительной позе на четвереньках, платье подтянуто к поясу, обнажая кружевные панталоны и ноги в белых шелковых чулках.

— Милые рюшечки, — говорит Элвин, медленно приспускает панталоны, гладит ягодицы, а потом резко взмахивает хлыстом. — Считай!

Это жутко, до невозможности жутко, но нет сил отвернуться. Меня словно заколдовали. В тишине слышен лишь свист хлыста, прерывающийся от слез голос отсчитывает удары, на алебастровой коже вспухают розовые отметины…

…обжигающая боль от плети и злой голос отца «Терпи, потаскуха!».

Дурнота рассеивает злые чары. Она находит внезапно и так сильна, что меня чуть не выворачивает прямо здесь. Не будь так страшно, я бы не сдержалась. Отворачиваюсь к стене, дышу медленно, глубоко, пытаясь удержать выпитое вино и легкий ужин, а из-за портьеры все так слышен свист хлыста и дрожащий женский голос, отсчитывающий удары…

Что-то горячее капает мне на руку. И снова, с другой стороны. Почему я плачу?

Безмолвно всхлипываю, сдерживая рыдания. Рядом, за шторой, в голос всхлипывает Иса:

— Двадцать.

— Хватит, — он тянет ее за волосы, принуждая подняться. Отбрасывает хлыст, целует и медленно расшнуровывает лиф платья.

— Можно я…

— Нельзя, — он подсаживает ее на подоконник напротив. Я мысленно вздрагиваю. Он сек не до крови, но все равно должно быть больно. Я помню, каково оно — сидеть сразу после порки…

Ничего, ничегошеньки не понимаю, потому что княгиня по доброй воле целует руку, которая только что наказывала ее, а потом обнимает и ласкает своего мучителя, пока он стягивает лиф ее платья и задирает юбки.