— Клэр! Кетрин! Спускайтесь немедленно!

Кит сидела на своем любимом подоконнике и читала. Она не хотела спускаться ни на минуту раньше того момента, когда должна будет это сделать. Она провела это утро в лесу, пробуя разжечь костер из сырых веток; она обожглась, от дыма у нее слезились глаза, и Клэр накричала на нее и заставила переодеться. Покусывая кончик своей косы, она перевернула страницу.

— Кетрин! СЕЙЧАС ЖЕ!

Этот тон значил следующее: если ты не спустишься прямо сейчас, я тебе это потом припомню, и если ты меня рассердишь, я тебя выпорю ремнем. Кит не собиралась доводить дело до побоев. Она прочла еще один абзац, просто ему назло, а потом медленно встала.

Спускаясь по лестнице, она видела, как ее отец и мать надевают перчатки, не разговаривая друг с другом.

Льюис лежал на своей кровати. Он был недостаточно пьян для обеда с Кармайклами. Для обеда с Кармайклами вообще нельзя быть достаточно пьяным. Он слышал, как смеется Элис. Он называл этот ее смех «люби меня, люби меня». Он перевернулся на спину, закрыл глаза, но, услышав шум подъехавшего автомобиля, подумал, что все-таки нужно встать.

— Льюис! Они приехали!

Под кроватью у него стояла бутылка джина, и он встал, чтобы определить, следует ли ему выпить сейчас еще немного или сделать это позже, когда Дики, Клэр, Элис и Джилберт уберутся восвояси. «Потом», — решил он.

В ванной он умылся и убедился, что рукав рубашки опущен и застегнут. Все было нормально, но тут он увидел на рубашке засохшую кровь. Он вернулся в свою комнату, надел чистую рубашку и спустился по лестнице.

Клэр и Элис стояли у дверей в сад и смотрели на по-зимнему голые клумбы. Кит сидела в кресле у камина и обкусывала ноготь на большом пальце. Дики и Джилберт стояли у огня со стаканами в руках.

Льюис присел к карточному столику у окна и сделался невидимым.

— И манжетка выглядит очень красиво, — сказала Клэр, глядя на голую землю.

— Да, но ее вечно объедают слизняки.

— Хосты.

— Да, конечно, я ошиблась, они объедают хосты, а не манжетку. Манжетка… очень красива под дождем.

— А как насчет того, чтобы вон там высадить немного колокольчиков? Это могло бы оживить картину.

— Да…

— Они скорее подходят для коттеджей, но здесь ведь тоже не такая уж большая клумба, верно?

— Колокольчики очень красивы, — согласилась Элис.

Льюис с отсутствующим видом смотрел прямо перед собой.

«Ну, давай, Элис, — думал он, — скажи ей, что ты не знаешь, как они выглядят. Нужно постоять за себя!»

— Я думала, что роза смотрелась бы тут лучше.

— А ты не считаешь, что у тебя уже достаточно роз?

Кит смотрела на Льюиса, он заметил это, и она отвела взгляд. Ей следовало бы прекратить жевать кончик косы и обкусывать ногти, это уже граничило с самоканнибализмом. Льюис следил за своим отцом и Дики, стоявшими у камина, и восхищался способностью Джилберта так живо смеяться над рассказами Дики. Джилберт слегка покачивался с каблука на носок, что делало его похожим на пса, ожидающего, когда ему бросят мяч.

Угрозы Джилберта по поводу спецшколы не осуществились. Почему-то наихудшие последствия поступков Льюиса так никогда и не наступали. Если Льюис был осторожен, он мог держать все под контролем и при этом практически избегать наказаний в школе. Ему просто нужно было правильно балансировать. Ему просто нужно было не терять контроль.

— Конечно, летом это выглядело прекрасно, — сказала Элис, и Льюис с ней мысленно согласился: летом все выглядело прекрасно.

Лето было долгим, ленивым, и в нем ощущался исступленный восторг, даже в одиночестве, Летом были поездки в Лондон, несколько раз, и простая радость оттого, что ты жив и что есть надежда. Зимой было труднее чувствовать себя так.

Кит украдкой бросила на него еще один взгляд: интересно, какие мысли сейчас вертятся у него в голове? Как он может сидеть вот так, совершенно неподвижно? Он сидел, уставившись в стену, а все остальные делали вид, что его здесь нет или что это совершенно нормально, когда человек сидит вот так и выглядит таким обособленным и таким — как бы поточнее сказать? — таким чужим.

— Думаю, наступило время обеда, — сказала Элис, и все пошли в гостиную.

Заливное, которое подали первым, было каким-то особенным. Все ели не спеша и разговаривали о гольф-клубе и о возможных изменениях в правилах о членстве. Рука у Льюиса болела и чесалась; он потер ее о ногу и, почувствовав, что задел порезы, решил, что ранки, возможно, открылись. Он извинился и поднялся к себе. В своей комнате он закатал рукав и увидел, что порезы кровоточат — и, если с этим ничего не сделать, кровь проступит сквозь рубашку. Его тошнило, он чувствовал себя уставшим и не хотел возвращаться вниз. Он сделал глоток джина из бутылки, извлеченной из-под своей кровати, и пошел в ванную, чтобы перевязать руку. Он был немного пьян, а одной рукой делать это было всегда нелегко. Один из порезов был слишком глубоким, вот почему он открылся и теперь болел.

— Льюис, что происходит?

В дверях стояла Элис, а он даже не слышал, как она подошла. Она все видела. Его рука была в ужасном состоянии, он недавно сделал новые порезы поверх еще не заживших. Она испуганно смотрела на него и казалась очень бледной.

— Что это? Что ты сделал?

Вся его холодность, вся защитная отрешенность начала таять под ее взглядом. Она выглядела такой расстроенной, такой взволнованной, что он не мог припомнить, когда с ней такое случалось в последнее время. Он догадывался, что от вида его руки действительно можно было расстроиться: зрелище было жутковатое.