Отец прекратил ее терзания. Он начал первым.

— Ты вела себя сегодня отвратительно, Кетрин.

Ее сердце начало стучать медленно и гулко. «Извиняться я не буду, — решила она, — не буду».

— Мне жаль, что ты так считаешь.

Сидевшая у огня мать немного приподняла голову, чувствуя приближение развязки. «Интересно, — подумала Кит, — она уйдет сразу или подождет, когда все начнется?» Клэр была избавлена от побоев с тех пор, как Кит стала достаточно взрослой, чтобы стать объектом физической расправы. Кит не думала, что матери так уж нравилось смотреть на это, но ей и не хотелось вступиться за нее.

— Дело не в том, как я считаю; ты знала, что делаешь. И знала, что за этим последует.

Клэр встала, положила свой гобелен на ручку кресла и вышла из комнаты, не глядя на дочь. Дики расстегнул брючный ремень.

— Стань на колени.

— Нет. — «Будь я проклята, если я еще и на колени стану», — решила она.

— Я сказал — на колени! Ты будешь наказана.

Кит не могла сглотнуть стоявший в горле ком и молилась, чтобы из глаз сами собой не полились слезы, показывая ему, что она чувствует на самом деле. Он вытащил из брюк ремень, издавший при этом тихий шелестящий звук, взялся за пряжку и обернул ремень вокруг кисти. Страх ее был животным; она еще могла следить за своим сознанием, но ее тело было охвачено ужасом, оно тряслось, а внутри у нее все сжалось. Пару секунд они смотрели друг на друга, и она вдруг осознала, что может сейчас рассмеяться. Он сделал резкое движение в ее сторону, и ей стало не смешно: он схватил ее за предплечье с такой силой, что рука едва не хрустнула. Кит застонала, но тут же ремень хлестнул ее по задней поверхности ног, и его конец обвил их. Удар был не очень сильным, просто он был первым, но теперь отец уже держал ее; одной рукой он легко повалил ее на пол и прижал ногой. Она знала, что сопротивляться бесполезно, и попыталась расслабиться, но страх не позволил ей этого сделать.

— Ты у меня будешь знать, как себя вести! — рявкнул он, заводя себя и давая выход ярости.

Теперь он стал лупить ее сложенным вдвое ремнем по задней поверхности бедер и делал это, пока не устала рука, а потом он рывком поставил ее на ноги и дважды наотмашь ударил по лицу ладонью, и потом повторил это еще дважды, потому что это ему понравилось.

— Иди к себе в комнату.

Она пошла, хотя и не была уверена, что сможет добраться до двери, потому что от страха ее колени подгибались. Дики стоял и трясущимися руками заправлял ремень в брюки. «Это нужно было сделать, — думал он, — это нужно было сделать». Ему было стыдно, что он при этом так возбудился, но он был доволен тем, что не покалечил ее. Он не потерял контроль над собой.

Клэр стояла в гостиной и ждала. Она знала, что Кит по-настоящему ни разу еще не пострадала при этом; иногда он использовал палку, но ни разу не сломал Кит руку, как однажды сделал с ней. Детей нужно пороть. Бить свою жену было абсурдом, и всегда казалось им обоим чем-то постыдным, но вот наказание дочери, даже такое жестокое, можно было считать элементом воспитания. Возможно, Кит это пойдет на пользу. Она просто еще не может этого понять.

Кит лежала на своей кровати лицом вниз, чтобы избитые ноги не касались покрывала. Она закрыла глаза и отключила сознание.

Сначала она лишь испытывала страдания и не могла ни о чем думать, но она пыталась заставить работать свое воображение, и наконец ей это удалось.

Перед внутренним взором возникли ясные видения в бледных тонах. Она представила себе, что отправилась на Северный полюс, что находится на пути из одного лагеря в другой и должна гнать своих собак, чтобы добраться до укрытия до наступления темноты. Она представляла себя закутанной в меха и слышала скрип саней, летящих по твердому снежному насту. Потом над собой она увидела громадной черное небо, усеянное звездами.

Апрель 1955 года.

Это воскресенье началось как любое другое. Еще одно такое же безрадостное, наполненное ненавистью, бессмысленное воскресенье в потоке других выходных, не стершихся из его памяти. Все вышли из своих домов, все продолжали играть свои роли в пьесе, которую он не понимал и в которой не хотел принимать участия. И ничего не указывало на то, что этот день может закончиться как-то иначе.

Уже довольно долго стояла мягкая и теплая погода, церковь была наполнена весенними цветами, а женские платья и шляпки, как и цветы, радовали новыми красками.

Уже спели гимн и прочитали молитву, и теперь, когда говорил викарий, в зале установилась тишина, нарушаемая только шелестом юбок и шарканьем туфель по каменному полу.

Льюис смотрел на окружавших его людей, среди которых он вырос, и думал об их детстве, об их матерях, сестрах, днях рождения и воскресных обедах — все это было очень мило, с играми, хорошими манерами и правилами, которые можно понять. Ему хотелось заставить всех почувствовать то, что чувствовал он. Никто из этих детей не знает ровным счетом ничего, они считают важными всякие мелочи и плачут из-за оценки за контрольную или проигрыша в крикет. Для него все было иначе. Он даже не мог вспомнить, когда ему в голову приходила мысль, что можно жить так, как, по-видимому, живут другие. Он смотрел на людей в церкви и представлял себе черные зияющие дыры на месте их сердец, большие дыры с рваными краями, сделанные в груди. После этого будет общий обед у кого-то дома, кажется, у Джонсонов, он обещал отцу пойти туда и действительно будет там, а потом настанет похмелье — «похмельем» он называл головную боль после посещения церкви, которую испытывал уже столько раз, — и его охватит злоба, с этим ему становилось все труднее и труднее бороться. Ему хотелось просто успокоиться, но в последнее время, казалось, ему ничего другого не оставалось, кроме как причинять боль себе самому или кому-то другому, и между этими крайностями покоя уже не было. Но он дал обещание своему отцу; и, хотя Джилберт не думал, что это имеет для Льюиса какое-то значение, это все-таки срабатывало. Единственной причиной, по которой он находился здесь и с таким трудом старался оставаться невидимым и держать себя в руках, был его отец и желание не подвести его; желание не подвести, которое тем не менее ему всякий раз не удавалось исполнить.

Викарий закончил читать проповедь. Все присутствующие поднялись, намереваясь покинуть церковь, и Льюис встал тоже. Как обычно, все медленно и беспорядочно двинулись к дверям, где всем хотелось потолкаться, но никто этого никогда не делал.

У выхода стоял викарий, и люди начинали говорить между собой, только пройдя мимо него, уже на улице. Льюиса все еще не оставляло гнетущее ощущение, он смотрел вниз, на чьи-то ноги, когда вдруг услышал свое имя. Его произнес Дики Кармайкл, и теперь снова повторил его, уже громче.