Я испытывал потребность обменяться с ней обещанием, так как она собиралась уезжать с францисканкой и братом в печальное путешествие. Но беспокойство мое становилось тяжелым, как тоска, словно я был под угрозой действительной опасности. И я сознавал, что это беспокойство вызывает во мне Виоланта малейшим своим движением.

Под нами в долине лежали развалины Линтурно, подобно груде белых камней, подобно уголку песчаного берега среди тихих мертвых вод, и там вчера как бы двойным чудом она околдовала кувшинки и мою душу.

Она очаровывала меня всегда, когда взоры мои падали на нее. Сидя на скале, как и в первый день на каменном цоколе, она походила на неподвижную статую. И снова, казалось мне, она была с нами и в то же время отсутствовала, и я снова подумал:

— Судьбе угодно, чтобы она осталась нетронутой. Она может без стыда отдаться только какому-нибудь богу. Никогда ее чрево не понесет безобразящего его бремени, никогда прилив молока не исказит чистого очертания ее груди…

С внутренним порывом, словно желая сбросить иго, я вскочил на ноги; и, обращаясь к той, что ходила, собирая цветочки в расщелинах:

— Если вы не устали, Анатолиа, — сказал я ей, — хотите подняться со мной на вершину?

— Я готова, — ответила она своим ясным ласковым голосом и, подойдя к Массимилле, положила ей на колени собранные цветы.

Виоланта сидела, не меняя позы, держа вуаль между пальцами, — бесстрастная, словно ничего не слыша. Но я понимал, что ее зрачки не смотрели на окружающие предметы, и смутился, как бы почувствовав на себе силу очарования, исходящего из таинственных глубин, куда были погружены ее взоры.

— Возвращайтесь скорее! — произнес Оддо с просьбой в голосе, выражая всем своим худым лицом гнетущее чувство, какое вызывали в нем эти высоты, как бы постоянный страх головокружения. — Мы подождем вас.

Вершина Кораче высилась в небе обнаженная и остроконечная, как шишак, слегка наклонившись к югу; тропинка к ней вела по крутой гряде, резко разделяющей оба склона. Дорога была трудная и опасная, и я предложил Анатолии опереться на мою руку; она вложила свою руку в мою и шла, улыбаясь, хотя и пошатываясь иногда от неровностей пути. Мы уже исчезли из глаз сидящих внизу; свободные и одинокие, мы чувствовали себя властелинами огромного пространства. Нам казалось, что с каждым дыханием очищалась кровь в наших жилах и тела становились легче. А острый запах, распространяемый редкими горными травами под палящими лучами солнца, запах, напоминающий лекарства, казалось, ускорял ритм нашей жизни.

Мы остановились, охваченные внезапной тревогой, и наши руки, крепко сжимавшие одна другую, разъединились. Я заглянул в глаза моей спутницы, но она не улыбнулась мне. Ее лицо приняло серьезное, почти печальное выражение, как бы затуманенное сожалением.

— Остановимся здесь, — прошептала она, опуская глаза. — Я не могу идти дальше…

— Еще одно маленькое усилие, — сказал я, побуждаемый безумным желанием достигнуть вершины. — Еще несколько шагов, и мы у цели.

— Я не могу идти дальше, — повторила она упавшим голосом, который, казалось, не принадлежал ей. И она провела руками по лицу, словно что-то отгоняя от него.

Потом она слабо улыбнулась.

— Какой странный обман зрения! — произнесла она. — Вершина еще далеко, но кажется, что мы уже достигли ее, чем выше поднимаешься, тем дальше она уходит…

Она замолчала, как бы прислушиваясь к голосу своего сердца, и потом сказала:

— Есть души, которые страдают там, внизу… Вернемся, Клавдио, — прибавила она, и я никогда не забуду выражения ее голоса, выразившего в этих коротких звуках такую бездну затаенного.

— Дорогая, дорогая Анатолиа! — воскликнул я, беря ее за руки, преисполненный неведомым чувством, вызванным во мне этими простыми словами, в которых я видел неоспоримое указание на почти Божественное внутреннее побуждение ее души. Позвольте мне повторить вам то, что не раз говорило вам мое молчание… Где лучше, чем на этих высотах, я смогу высказаться, Анатолиа, перед вами, высшим из существ?

Лицо ее покрылось бледностью, вызванной не радостной вестью, давно ожидаемой и желанной, но невидимым ударом, нанесенным в живую плоть; и хотя с виду она оставалась спокойной, душа ее в каком-то трепете страха инстинктивным движением ужаса бросилась ко мне — я постиг это не взглядом, а тем неведомым чувством, которое проявляется во внезапной вибрации человеческих нервов и затем исчезает, оставляя пораженным наше сознание.

Она бросила вокруг себя взгляд, полный неизъяснимого беспокойства.

— Вы говорите, словно мы одни, — несвязно заговорила она. — Словно я одна… одна…

— Что с вами, Анатолиа? — спросил я, изумленный изменившимся выражением ее лица и бессвязными словами.

И одна мысль, как молния, рассеяла мое недоумение. «Самоотверженная мученица, издавна привыкшая к своей мрачной темнице среди старых стен, не была ли она внезапно охвачена таинственным ужасом, паникой, царящей в пустынности этих угрюмых извилистых скал?» Несомненно, она находилась во власти ужасных чар, ее ум мутился.