Я забрался на крышу и осмотрелся в прицел по сторонам. Метрах в трехстах заметил крадущегося вдоль насыпи «чеха».

Я навел перекрестье прицела на верхушку головы «чечена», учитывая снижение пули на таком расстоянии. Боевик был молод и острижен наголо. Вид у него был усталый. Он повернул голову и пристально посмотрел почти прямо мне в глаза. Я знал, что он не мог увидеть меня, но все-таки занервничал, смотря глаза в глаза человеку, которого собирался убить. Я выстрелил и невидимый удар сбил «чеха» с насыпи.

Я вдруг стал такой счастливый оттого, что удалось завалить этого боевика. Чуть не заорал от радости.

После прыжка с крыши я потерял равновесие и упал, выронив из рук винтовку. Ударился головой обо что-то твердое, и все поплыло у меня перед глазами.

Когда я очнулся, во рту была кровь и земля. Не шевелясь, я прежде всего прислушался. Уже никто не стрелял. Где-то недалеко разговаривали. Голоса были женские и приближались.

Я шел вдоль улицы. Несколько раз наталкивался на валявшиеся трупы. Я подошел к лежащему солдату. Фомичев был мертв. Пуля попала ему в голову чуть повыше правого уха. Только смерть смогла избавить его от войны, которую никто и никогда не объявлял.

Наши потери оказались меньше, чем можно было ожидать.

– Ты просто не знаешь, что мне пришлось пережить, - сказал один из уцелевших бойцов другому.

Я услышал пронзительные вопли. Все сразу же повернулись туда, откуда они доносились. Раненый солдат, схватившись руками за голову, издавал ужасные крики.

– Эй, кто там! – крикнул я. – Неужели нельзя дать ему что-нибудь, чтобы он успокоился?

Кулаков оглянулся на меня и ответил:

– Господи боже, да я уже сделал ему два укола.

Несколько солдат приволокли захваченного боевика.

«Чечен» знал, что умрет, а у меня не поднималась рука его прикончить. Я уже слишком многих убил. А «чех» уже не представлял никакой опасности, и я был готов оставить его в живых, но бойцы решили иначе. Я не смог остановить их.

Солдаты держали боевика за руки, потом ударили кулаком в лицо, в живот, не давая упасть. Затем один за другим подскакивали с криками и били прикладами автоматов – в лицо, в грудь, в живот. Чеченец упал, сжавшись и подобрав ноги. Его пинали ногами, тело каталось по земле, пока не замерло в распластанной позе. Подойдя ближе, я увидел во лбу лежавшего большую дыру, из которой торчали желтые осколки костей и медленно сочились красно-серые мозги. Его забили до смерти прикладами.

С ребятами всегда так: если они решили кого-то прикончить, не надо им мешать. Никогда не следует говорить под руку тому, кто убивает человека.

– Я так не могу, - сказал Сухов.

– Тебе за это платят, - ответил я. – Если тебя тошнит, блюй здесь, не стесняйся.

Сухов мотнул головой, смахнул со лба пот и сказал:

– Со мной все в порядке.

Я был уверен, что это не единственное его заблуждение.

– Если тебе нравится убивать, признайся в этом, - сказал он.

Я не мог ответить ни да, ни нет. Все было гораздо сложнее. Каждый день, проведенный в Чечне изменял меня.

Когда я убивал, то чувствовал себя отлично. Появлялось некое ощущение выполняемого долга. Единственный путь к победе, как я думал, - это убивать чеченцев. Я уже мог не дрогнув зарезать беспомощного пленника, добить раненого или убить старика.

Я бы соврал, сказав, что рад участвовать в войне. Но поскольку это происходило, то радовался тому, что делал. Я уже понял, что мне следует смириться со своей участью, принять все, что на меня свалилось. Я знал, что это обманчивая надежда, но не хотел расставаться с нею, бессознательно хватался за нее, как моя рука – за кобуру со «стечкиным».

Было невозможно объяснить, зачем я шел на смерть, которая все равно придет, рано или поздно, и которую незачем торопить.

Обычно на войне стараешься не замечать того, что происходит вокруг, и не думать о том, что произойдет в дальнейшем. Слишком на многое приходится не обращать внимания. Либо миришься с происходящим, либо сходишь с ума – других выходов из создавшегося положения не было.

Солдаты моей роты должны были ладить друг с другом. Внутри отдельного подразделения, в обособленности я создавал свое маленькое государство, со своими устоями, своими понятиями о добре и зле, своей законностью. Ни один из моих бойцов не сомневался, что если мне потребуется убить любого за неподчинение, я сделаю это без колебаний.

Весь вечер солдаты бегали по склону с патронами красного дыма в руках, но «полосатые» проносились мимо. Эфир молчал. Командование долго принимало решение.

Сигнальный оранжевый дым посланные за нами «вертушки» заметили и со второго захода резко пошли вниз. Меня начало охватывать странное спокойствие.

Когда я выходил из вертолета, то вдруг потерял сознание. Повезло, что я удачно упал. Мог разбить себе голову о «бетонку», но просто грохнулся на бок.

11