Шрифт:
Его ненависть мне льстит, значит, чего-то стою…
Если искоренить все недостатки и стать идеальной, от зависти жизни не будет.
На языке мед, а в душе яд.
В нашем театре нужно открыть донорский пункт по приему яда у актрис, как крови у доноров.
– Думать жопой у нас может каждый, вы попробуйте подумать головой! – не выдержав накала страстей, орет на молодую актрису режиссер.
Раневская, которая устала от бесконечных повторений сцены из-за плохой игры именно этой актрисы, фыркает:
– В данном случае не вижу разницы!
Мне нельзя ходить в гости. Слишком часто забываю правила приличия и начинаю говорить правду.
Мы все делаем верно. Только не вовремя…
Он признает восхищение только в купюрах.
– Женщины или умные, или красивые…
Раневская задумчиво:
– Бывают исключения.
– Умная красавица? Это слишком большая редкость.
– А тупая уродина?
Не переживайте из-за клеветы. Люди часто клевещут на талант из-за недосягаемости.
Плевать ничтожеству на гиганта опасно – плевок вниз возвращается.
А голову пришлось оставить дома – нет подходящей шляпки
Однажды, когда Марецкая после выступления на торжественном собрании спустилась с трибуны в зал, Раневская заметила ей театральным шепотом:
– Соболезную.
– Чему?!
– Ты умудрилась не упомянуть заслугу министра культуры.
Вера Петровна, которая прекрасно знала, о чем и как следует говорить, побледнела – неужели пропустила часть заготовленного заранее текста?! Некоторое время беспокойно ерзала на своем месте, потом написала записку и отправила ее в президиум режиссеру Завадскому.
Парадные речи с трибуны в те годы многие произносили, но никто не слушал, набор фраз в них был заранее известен. Завадский тоже не слушал речь Марецкой. Получив записку, он разволновался, ведь вместе с актрисой мог пострадать и сам. Спросил у соседа по президиуму, тот лишь пожал плечами, мол, отвлекся, не слышал.
Что делать, не спрашивать же у самой министра культуры? Но все же рискнул. Опытный дипломат Завадский осторожно поинтересовался:
– Екатерина Алексеевна, Вера Петровна переживает, достаточно ли полно раскрыла вашу роль в развитии театра?
Фурцева, которая тоже парадную речь слушала вполуха, закивала, мол, да-да, конечно.
Увидев успокаивающий жест Завадского, Марецкая облегченно вздохнула, но тут же вспомнила о Раневской:
– Фаина, я же сказала о роли Фурцевой?!
Раневская как ни в чем не бывало покачала головой:
– О роли вообще сказала, а вот о заслуге в наступлении Нового года нет. Упущение…
Раневскую спасло только то, что на них строго смотрели из президиума Завадский и Фурцева.
Актриса рыдает:
– Я столько сделала для него хорошего, но он не ценит хорошее!
Раневская успокаивает:
– Что вы, милочка, он ценит, только представление о хорошем у вас с ним разное.
Совесть его не грызет – не по зубам.
Театр – царство кривых зеркал. В нем тысячи масок и ни одного настоящего лица.
Сотня красивых слов не заменит одного искреннего.
Если в театре снять актерские маски, он превратится в Кунсткамеру с ожившими экспонатами.
Людей вполне познаешь только к старости. Потому, когда это происходит, уже и помирать не жаль.
Не бывает дураков, неуверенных в своем выдающемся уме.
Вперед вырываться опасно. Вдруг тебе на спине мелом уже мишень нарисовали?
Почему-то легче давать в долг тому, кто об этом не просит.
Когда не завидуют, конечно, хорошо, но как-то обидно…
И среди начальников попадаются честные коммунисты – возьмет взятку и обязательно выполнит то, за что взял.