– Пойдем, покурим.

Я повернулся к подоконнику, взял старенькую, папину еще, глиняную пепельницу в форме лаптя с отбитым краем и поставил на край стола.

– Кури здесь.

Валька протянул пачку.

– А ты?

– Давай и мне.

Прикурив, Валька глубоко затянулся и спросил меня:

– Игорек, ты как-то странно на меня смотришь. Как будто у меня на лбу рога выросли. Что с тобой?

Я ответил уклончиво:

– Не знаю, Валька. Я еще сам не понимаю, но ты… ты такой странный стал, не такой, как прежде.

Валька усмехнулся:

– Какой же?

Я помолчал какое-то время, думая, как бы ответить помягче, чтобы не обидеть его.

– Жесткий какой-то. Вроде бы и ты, а вроде и нет. Глаза твои, лицо твое. А вот внутри тебя что-то изменилось.

Валька потыкал сигаретой в пепельницу.

– Так ведь годы, Игорек.

Я возразил:

– Нет, Валька, это не то. Нутром чую – не то. Вот только объяснить тебе не могу. Ты как будто… как будто волк затравленный. Глаза тоскливые и испуганные, а зубы оскалены.

Валька откинулся назад и с прищуром посмотрел на меня.

– Ну, спасибо, Игорек, за сравнение. Стало быть, я волк? Хорошо. А ты, значит, овечка невинная, так что ли?

Я поморщился от его непонимания.

– Да нет же, Валька! Просто ты какой-то… Вот видишь, ты и на мои слова как-то агрессивно реагируешь. Раньше в тебе этого не было.

Валька устало потер лицо руками, запрокинул голову и с хрустом потянулся. Потом взял бутылку водки, резко взболтал и выплеснул в рюмки.

– Давай-ка лучше вмажем по последней. А то мы этак до того договоримся, что меня в зоопарк надо сдать.

Я снова поморщился. Нет, все же не понимает он меня.

– Ну, зачем ты так? Я же не обидеть тебя хочу, я понять пытаюсь. Мы с тобой друзья, Валька?

– Друзья.

– Ну, вот видишь! И не обижайся на меня, Бога ради. Только знаешь, у меня иногда от твоего взгляда мурашки по спине бегут.

Валька усмехнулся, молча кивнул мне головой и резко опрокинул водку в рот. С глухим стуком поставив пустую рюмку на стол, занюхал коркой хлеба, и снова закурил.

– Знаешь, Игорек, нечто подобное мне Сашка Колеров говорил. Это тот парень, что меня в Якутию заманил. Только он это жестче определил. Полгода назад он сказал, что у меня развился инстинкт убийцы.

При его последних словах я невольно вздрогнул. Заметив это, Валька усмехнулся и похлопал меня по плечу:

– Ладно, не дрейфь, Игорек. Уж не думаешь ли ты, что я и в самом деле убийцей стал?

Свой голос, осипший и потому какой-то чужой, я услышал словно бы со стороны.

– Это ты к чему?! Ты думаешь, что говоришь?

Валька мрачно сверкнул на меня глазами и усиленно запыхтел сигаретой.

– Знаешь, Игорек, никому не говорил, а тебе скажу. Иначе, какие же мы друзья. Да и трудно это в себе носить. Я там, в Нерюнгри, после училища год опером работал. И не все в моей работе складно получилось, потому меня и попросили.

Я изумленно уставился на него.

– Как прикажешь тебя понимать? А как же: старший лейтенант, рапорт от твоего имени?

– Все верно, Игорек. И звездочка на погоны, и рапорт, и даже знак «За отличие в службе». Только рапорт меня попросили написать. Ну, как заявление по собственному желанию. И знаешь почему?

Тут Валька снова откинулся назад, словно для того, чтобы целиком охватить меня взглядом, и возвысил голос.

– Потому, Игорек, что я восемь бандитов, этих тварей, этих шакалов, пристрелил, хотя можно их было взять живыми. Пристрелил потому, что суд наш гуманный даст им десятку, а они, оттянув срок, снова возьмутся грабить, резать, насиловать. А их, тварей, надо на месте, так, чтобы страх нагнать, чтоб другим неповадно было. Чтобы только при одной мысли о преступлении, они от ужаса холодным потом покрывались. Чтобы каждая тварь, которая возомнит, что может безнаказанно преступить закон, твердо знала, что единственное, что ее ждет, – это дырка во лбу и могильные черви. Только так, и никак иначе…

Он говорил все это, а я с возрастающим ужасом смотрел на его перекошенное яростью лицо, и в мозгу у меня билась одна-единственная мысль «Боже мой! Неужели же это тот самый Валька Безуглов, которого я когда-то знал?! Ведь это он в восьмом классе плакал от жалости ко мне, когда я сломал ногу на физкультуре. Это он, год спустя, шесть километров тащил по зимнему лесу на себе распоровшего о сук ногу Сережку Лопухова. Тащил один, задыхаясь и обливаясь соленым потом, а потом два часа дрожал на морозе под окнами больницы, пока Сережке зашивали в клочья разорванную икру. Но ведь это все тот же Валька Безуглов, всегда готовый кинуться в любую передрягу, чтобы помочь мне!». Я смотрел на него, смотрел и не узнавал. Как можно быть прежним Валькой и с таким равнодушием и ожесточенностью признаваться в убийстве восьми человек, даже если они отъявленные негодяи? В голове у меня это не укладывалось.

А Валька между тем выдохся. Скрипнув зубами, он схватил бутылку, с ожесточением опрокинул ее и зло поставил на место, стукнув донышком о столешницу так, что зазвенели тарелки. Подняв на меня тяжелый взгляд, он буркнул:

– Знаешь, Игорек, выпить бы чего еще, а? У тебя не водится?

В заначке у меня лежала бутылка водки, но, подумав, что ему достаточно, я решил это утаить, хотя врать не хотелось.

– Да нет, Валька, я не балуюсь.

Валька мрачно проговорил:

– Плохо… А знаешь что? Пойдем, купим! Есть тут ночной ларек поблизости?