– А как же она передала ему книгу?

– Я тоже об этом подумал. Она сказала, что передала ему книгу, когда они впервые встретились: в маршрутке, по дороге в университет.

– И что ты ей сказал?

– Ничего, – пожал плечами Колесников, – я дал ей его номер телефона.

– А вот это, мне кажется, ты зря сделал, – нахмурился я.

– Подожди. Он вообще на телефонные звонки редко отвечает, не факт, что она до него дозвонится.

Колесников оборвался на полуслове и сердито посмотрел на меня, оценивая, стоило ли мне все это рассказывать.

– А она не сказала, зачем он был ей нужен? – разбудил я его своим вопросом.

– Нет, – чуть помолчав, ответил он, – об этом я ее и не спрашивал. Да и можно ли было спросить? – он опустил глаза.

– Послушай, – начал я серьезно. – Я думаю, мы оба понимаем, о чем идет речь. Давай не будем из-за нее ссориться, хорошо?

– Но…

– Подожди, – перебил его я. – У тебя есть куда более опасный и сложный противник, чем я.

– Но это не делает тебя предпочтительнее, – парировал Серега.

– Да, не делает. Но и запретить ты мне тоже ничего не можешь.

Он подумал несколько секунд, а после тяжело вздохнул:

– Ты прав. Но все же не рассчитывай на мою помощь. Тут каждый сам за себя.

– Каждый сам за себя.

* * *

Матвей разбудил меня в половине двенадцатого, когда заглянул в зал, вернувшись домой. Я задремал на кресле, где и приземлился, как заснул – не помню, но выспаться не удалось. Я спал нервно, голова стала тяжелее, мигрень так и не прошла.

– Как вы? – спросил шепотом Матвей.

Я не ответил, только кивнул.

– Мама не просыпалась?

– Вроде нет, – тихо ответил я. – Я как-то и сам отключился.

– Хотите кофе?

– Не откажусь.

– Хорошо, сейчас принесу, – отозвался Матвей выходя из комнаты. Он повесил плащ на вешалку и ушел на кухню.

Я опять осмотрелся. Спросонья у меня снова возникла эта тяжелая тревога на душе. Так случается, когда ты вдруг глубоко задумываешься, а к действительности возвращаешься внезапно, словно уже пришел к цели, но еще не успел вспомнить, что тебе здесь, собственно, нужно. И хотя я прекрасно осознавал, зачем я пришел сюда, весь тот порядок в воспоминаниях и чувствах, который я пытался навести всю ночь и все утро, вдруг оборвался, и я снова провалился в неизвестность.

Матвей принес две чашки кофе и молоко, поставил поднос на небольшой столик на колесиках и подкатил его ко мне. Он посмотрел мне прямо в глаза и спросил:

– Вы не голодны?

– Нет, спасибо. Мне совершенно не хочется есть.

Матвей пригубил кофе:

– Вы хорошо себя чувствуете?

– Глупости, – отозвался я, – немного болит голова.

– Вам принести аспирин?

– Нет, не нужно, спасибо. Не беспокойся, если что-нибудь понадобится, я обязательно спрошу.

Наступила тяжелая пауза. Матвею нечего мне было сказать: он если и помнил меня, то совершенно смутно, когда я бежал, ему было всего четыре. Наверное, в его глазах я был настоящим предателем, хотя ничего в нем не выдавало подобного отношения. Он хлопотал, потому что не знал, что сказать, а оставить меня без присмотра было как-то невежливо. Мне, впрочем, тоже было тяжело, поскольку я ничего не забыл. Более того, я помнил, как Катя просила меня быть его крестным и заботиться о нем, если с ней вдруг что-то случится. Ему было суждено расти без отца, я, конечно же, заменить его не мог, но это совершенно не значит, что на мне не было никакой ответственности. А в следующий момент мне вдруг подумалось, что Матвея бросили дважды.

Я снова посмотрел на него – как и первый раз меня поразило его удивительное сходство с отцом, только не было характерной тени прохладной студенческой жизни: у Пинегина к окончанию аспирантуры взгляд заметно помутнел. Впрочем, с его стилем жизни иначе и быть не могло. Помню, незадолго до того, как мы совсем прекратили общаться, Алексей сильно похудел, хотя он и так не отличался склонностью к полноте. Щеки ввалились, он казался бледным, под глазами основательно прописались синяки. Помню, долго смотрел, как он мял сигарету длинными костлявыми пальцами, помню порез слева на шее – несмотря ни на какие сложности он по-прежнему каждый день брился и вообще следил за собой. Матвей, может быть, из-за этих последних болезненных воспоминаний, казался не в пример здоровым и крепким молодым человеком.

– Ты очень похож на отца, – сам не зная почему заговорил я, – разве что он был человеком щупленьким, а ты по-моему даже и в плечах его шире.

– Вы знали моего отца? – удивленно спросил Матвей.

– Да, давным-давно мы были друзьями.

Матвей вздохнул:

– Я о нем вообще ничего не знаю. Мы даже ни разу не виделись.

– Мама тебе о нем ничего не рассказывала?

– Почти ничего. Как-то мы с ней этого вопроса особо не поднимали. – Он отвернулся и произнес уже в сторону, – порой я и сам не могу решить, хотел бы я с ним встретиться или нет. Он-то, судя по всему, не желал со мной познакомиться.

На секунду я закрыл глаза. Ситуация была самая дурацкая – вся эта история с его отцом разворачивалась на моих глазах, и я до сих пор помню, как говорил о нем Алексею, хотя Катя была категорически против этого разговора. Для нее ситуация была уже давным-давно ясна, да и для меня тоже: я прекрасно понимал, что никаких возвращений уже не будет. У меня была бредовая мысль, что, может быть, весть о том, что у него есть сын, поможет ему наконец-то справиться с собой. И насколько я узнал из того разговора, он об этом уже слышал, только совершенно точно уверен, что ребенок этот к нему никакого отношения не имеет. Это было спустя полтора года после рождения Матвея, Пинегин к тому времени уже успешно завершил взрослый этап своей жизни, и собирался основательно взяться за старое.