Была пятница. Резвились по полной. Разошлись за полночь. Словом, день рождения удался.

На следующее утро Ляля проснулась, четко помня кусок своего сна. Будто собралась в дорогу, а отец Амвросий ее благословил. Дорога эта была едва заметной тропинкой, ведущей в темный лес. Ей жутко страшно, а идти надо. Именно этот сон заставил Ляльку серьезнее отнестись к тому, что они с подачи Миры обсуждали накануне. Не так часто ей являлся во сне отец Амвросий. Так случалось перед какими-то важными, поворотными событиями, например перед появлением ее авторской программы «О главном без купюр». Тогда приснилось, что пьют они чай с отцом Амвросием в ее гостиной, а в это время по телевизору идет программа, и в кадре она ни много ни мало с президентом страны. Редактор информационных программ – лицо закадровое. Ляльке сон показался забавным бредом. А буквально через несколько дней поступило предложение о телевизионной программе, так кардинально изменившей ее жизнь.

А еще и слова его вспомнились: «Служение бывает разным». И стали всплывать сами собой картинки из ее недавнего прошлого.

В той знаковой паломнической поездке она какое-то время пребывала в состоянии зомби. Ходила со всеми по монастырям и церквам, осеняла себя, как и все, крестным знамением, ставила свечи, заказывала службы и… ничего не чувствовала. С недоверием наблюдала, как истово, часто со слезами молились ее спутницы, как подходили к батюшкам за благословением, как окунались в святые источники. На лицах многих потом считывала благодать. И не верила. Думала – играют, вошли в образ. От долгих служб у нее ломило спину, ноги деревенели. До конца не всегда могла выстоять. Чин службы понимала с трудом, молитв, кроме «Отче наш», не знала. Половину текстов и слов уловить не могла. И монахи казались ей убогими. Особенно, когда припадали к ручке для целования. Зато получала истинное наслаждение от архитектуры храмовых построек, любила рассматривать иконы, внимательно вглядываясь в лики святых. Было лето, и золоченые, а порой и расписные луковки церквей удивительно органично вписывались в природу Русского Севера. Места для всех этих сооружений выбирались на удивление красивые.

Разговоры спутниц по поездке слушать не могла: и то они почувствовали, и там побывали, и чудеса повидали, и именами святых сыпали, и как вести себя в храме, знали, и молитвами обменивались, и водой святых источников запасались. Нет, она не насмехалась над ними. Внутренне, про себя, она старалась уйти из оценочного пространства, словом, пыталась стать пустой. На третий день поездки у нее окончательно выветрились мысли обо всех ее перипетиях, оставшихся в далеком Славногорске. Они как будто отодвинулись в иное пространство, утрачивая актуальность. По крайней мере, для ее жизни в ипостаси паломницы. В какойто момент Лялька решила оперировать двумя категориями: чувствую – не чувствую. Совершенно не уточняя для себя, что же предполагалось почувствовать.

В монастырях жили в гостиницах для паломников, условия близки к спартанским. Нужно было принимать участие в работе, которую почему-то называли «послушанием». Чаще всего убирать в храме, иногда помогать на кухне и в столовой, по-монастырски – «трапезной». Ляля работала, не уклонялась, но без особого рвения. Через неделю у нее наступило состояние, которого достигают долгими месяцами медитации, – появились достаточно продолжительные паузы между мыслями. Ей это было знакомо. Как-то в детстве она тяжело заболела ангиной с высокой температурой, с раздирающей болью в горле, ужасным компрессом на шее с жесткой, царапающей, когда высохнет, компрессной бумагой. На пятый день температура наконец спала, и наступило состояние упадка сил. В голове стало практически тихо: редкая мысль посещала сознание. И все они касались актуальности момента. Такое состояние безмыслия наступило и в этой казавшейся бесконечно долгой поездке по монастырям. Мысль затормозила, а вот слух невероятно обострился: жизнь вокруг зазвучала, как оркестр. Иногда казалось, что она превратилась в большое ухо, которое одновременно улавливало разговор двух остановившихся на пригорке монахов, щебет детей, неизвестно откуда появившихся в таком количестве (человек десять, не меньше), звон посуды в трапезной, рычание мотора заводимой монастырской машины и жужжание голосов ее спутниц по поездке… И все это одномоментно на фоне музыки живой природы – шума ветра, пения птиц…

После утренней трапезы она отдраила две двадцатилитровые кастрюли, начистила ведро картошки и миску других овощей для борща и была свободна. Вышла на волю и чуть не задохнулась от открывшейся красоты: как удивительно вписался монастырь в этот лес с высокими соснами с рыжими стволами, темной зеленью хвои и песочной массой осыпавшихся на землю иголок. А еще это синее, да прямо-таки синее небо над головой! Она почувствовала желание зайти в монастырский храм. Сработала данная себе установка: чувствую – не чувствую.

Храм был практически пуст. Две паломницы из ее группы дочищали круглый большой подсвечник. Она никак не могла запомнить, как называются по-церковному эти канделябры. Села на скамеечку у самого входа. Хотела устало вытянуть ноги, но сдержалась, просто удобнее оперлась спиной о стену.

Какой красивый все же здесь иконостас! А перед алтарем, как будто на невысоком подиуме, – еще несколько икон внушительных размеров. Во время утренней службы одна – с изображением Матери Божьей привлекла ее внимание. Ее лик, словно магнитом, притягивал взгляд. Она и сейчас смотрела на Нее. И тут Ляльку то что называется проняло. Она, такая сильная в своей предыдущей жизни – комсомольский секретарь, бизнес-леди, правда, обанкротившаяся, – почувствовала себя маленькой, обиженной и страшно горюющей девочкой. Почему, почему все так случилось? В приличном возрасте без семьи и ребенка, без дела, без целей, планов? Почти на грани бездны алкоголизма… За что? И вдруг поняла, что плачет. Она даже не почувствовала, когда появилась первая слеза, просто глаза потеряли остроту восприятия. Концами косынки утерла слезы – у нее не оказалось с собой носового платка. Она просто и не предполагала, что может расплакаться, подобно другим спутницам по путешествию. А лик будто притягивал к себе. В храме уже никого не осталось. Ляля встала и подошла.

Матерь Божья, которую обычно изображают с младенцем на руках, на этой иконе держала мальчика лет четырех. Он стоял, а Она будто Его придерживала. Лялька рухнула на колени. Она не стояла, как это делают во время службы, держа корпус прямо, она рухнула лбом об пол, совершенно не думая о том, насколько эстетично выглядит. Какое ей было до этого дело? Она надрывно рыдала, казалось, зацементировавшаяся боль-обида на жизнь с треском, как льдина, разламывалась в ней на куски. «Матерь Божья, помоги! Прости! Я грешна.

Я не знаю, как жить». Если бы годы спустя Ляльку попросили повторить, что она тогда как-то складно, неизвестно откуда взявшимися словами говорила, отрывая лицо от дощатого пола и время от времени поднимая глаза к лику, она просто ничего не смогла бы воспроизвести. И даже сколько это продолжалось по времени – пять минут или полчаса-час – сказать не смогла бы. Поднялась с пола на ноги, когда почувствовала, что ей стало легче. Лик был и прежним, и другим. Для нее другим. Впервые за всю поездку неформально перекрестилась, поклонилась в пояс и тихо вышла из храма.