– Чего не можешь?

– Видеть эти рожи, – шпатель срывает неровные края трещины. – Никогда не думала, что могу так ненавидеть мужиков.

– Да брось ты, – Шурка навинчивает аппликатор. – Все они одинаковые, Вер. Ни манер, ни культуры. Я вот в театре год не была, а может и два, но все равно культурнее этого Онегина, согласись? У нас, у женщин врожденная культура.

– Да не в культуре тут дело, – я отбиваю канаву бывшей трещины малярным скотчем. – А в отсутствии мужской натуры. Натура и есть главная черта мужчины.

– Что это еще за натура? – Шурка вставляет акриловый патрон в пистолет.

– Мужская натура – это и надежность, и прямота, и решительность. И скромность, и достоинство, и сила. Господи, я могу перечислять все эти качества до ночи. А эти рожи? Тьфу! Не могу я больше с этим мириться. Уйду я, Шур.

– Куда?

– В стюардессы, – сказала я. – Брошу мир к своим ногам.

Шурка начинает хохотать. Сползает широким задом на наборный паркет.

– Чего ты ржешь? – вначале набрасываюсь я на нее.

– Вер, можно тебя спросить?

– Ну.

– Ты давно с мужиками спала? – Шурка вытирает набежавшие слезы и достает из кармана комбинезона апельсин.

– А тебе-то что?

– Срочно переспи, – советует Шурка. – Полегчает.

– А тебе полегчало, да? – снова завожусь я.

– Еще как, – кивает Шурка. – Реально другой человек. Один раз в неделю.

– Что один раз в неделю?

– А то самое, – хмыкает Шурка и важно чистит апельсин.

– С кем?

– Две смены, это четыре человека.

Шурка смотрит на мой перекошенный взгляд и, вздохнув, объясняет:

– Короче, пошла я на депутатскую автостоянку и познакомилась с ихними сторожами. Сторожами там все сплошь военные пенсионеры. Они же рано на пенсию уходят. Веселые, накачанные.

– Так ты сразу с четырьмя? – бледнею я.

– Вер, ты в своем уме? По очереди. У каждого своя неделя. Уж в чем, а в дисциплине военным равных нет.

Я молчу.

– Буквально, как пацаны, буквально, – мечтательно говорит Шурка. – Прикалывать обожают. Мне и в «мерседесах», и в БМВ, и в «тойотах» разных посидеть дают. А иногда и поваляться, если кузов – универсал, – глаза Шурки становятся лукавыми.

– Прихватят вас ненароком какой-нибудь депутат в своем «мерседесе»? – говорю я. – Не рассчитаетесь.

– Я тебя умоляю, – Шурка ломает апельсин на две части. – А хочешь, я и тебя с ними познакомлю? Пока ты еще не стюардесса?

– Ничего ты, Шурка, не поняла, – машу я рукой и ем апельсин.

Прошел еще час.

Обед.

Мы с Шуркой выбрались на крышу и лежали на горячих листах меди. Медная крыша рождала волнение весенней атмосферы, и окружающая действительность казалось мне размытой и плывущей.

– Я растворяюсь, Шурка, – прошептала я сухими губами. – Прощай. Я не хочу возвращаться в мир, населенный стариками, женщинами и детьми. Я сохраню в своей угасающей памяти все лучшее, что было связано в моей жизни с настоящими мужчинами. Их было немного, но все они безупречны, красивы и умны.

– А что же, Вер, они тебя бросили? – спросила Шурка, – если они такие хорошие, как ты говоришь?

– Причина была не в них, а во мне, – сказала я, – потому что в отличие от них я была не безупречна, не красива и не умна.

И тут на меня упала связка веревок.

А потом, как с неба, на медь крыши свалился парень в синем джинсовом комбинезоне. Волосы придавлены бейсболкой. На носу солнечные очки, удлиненной формы, прозрачные, с яркими изломами и углами.

– Вы кто? – вздрогнула Шурка.

– Серега, – парень весело посмотрел на Шурку, потом на меня. – Привет, девчонки. Загораете?

– Мы тут работаем, – важно сказала Шура. – Мы строительная бригада. А вот вы кто? Может быть, домушник?

– Ну вы и скажете! – искренне удивился Серега и стал сматывать веревку. На ней позвякивали какие-то железки.

– А что такого? – напирала Шура. – Документы у вас есть?

– Серьезные вы барышни, – Серега засвистел и стал привязывать веревку к кирпичному дымоходу. – Этот прыжок в пропасть я посвящаю вам.

– Погодите, – сказала я, – лестница же есть.

– Лестница не для меня, – сказал Серега. – У меня ноги разные. Одна короче другой на два сантиметра. А на веревке милое дело.

Конец ознакомительного фрагмента.