Иной раз Павла посещала мысль, будто Вера была самым близким его человеком, однако же, он гнал от себя все мысли о том, что ему стоило с ней помириться. Теперь, спустя полгода он вполне свыкся с их обоюдным молчанием, одиночество все реже переходило в острую фазу, отзываясь обычно лишь беспробудной глухой метафизической тоской или неодолимой скукой. Он уже перестал на нее злиться, но старался не тешить себя никакими иллюзиями и гнать от себя все воспоминания от семнадцатого апреля, от их последней, хотя все такой же молчаливой прогулки.

Еще раз увидеться с Верой им удалось уже на последнем звонке. Но и здесь у них снова не получится поговорить, Павел к тому моменту ничего выслушивать уже не хотел. Он сидел на скамейке в центральном парке, где по традиции собираются выпускники всех школ на свой последний звонок. Сам Павел до самого конца будет гадать, зачем он сюда приехал, у него не было «прописки» ни в одной из школьных компаний, его решительно никто на этом празднике не ждал. Все его однокашники разбрелись небольшими компаниями по всему парку, так, что Павлу, метавшемуся от одной такой группы к другой, приходилось иной раз попотеть, дабы отыскать знакомые лица в пестрой толпе выпускников. В конце концов он и сам изрядно выпил, и упал на какую-то старую скамейку на отшибе парка за паршивеньким кинотеатром.

Глупо вообще-то рассуждать в этот день о вменяемости школьников или о чувстве меры. Этого чувства в день последнего звонка у выпускников просто не может быть. В этот день самые приличные мальчики и девочки становятся способны на самое наипошлейшее поведение, в чем Павел, в общем-то, не раз убедился, сидя на этой скамейке, поскольку его присутствия не стеснялись ни мальчики, ни девочки, справляя за кинотеатром свои физиологические нужды. Конечно, они были пьяны, но это только добавляло им омерзительности. И уж совсем мерзко Павлу стало от мысли, что и он бы, наверное, ничего не постеснялся, если б был чуть хмельнее теперешнего, да и вдобавок не один. Он вдруг почувствовал себя живым воплощением морализма, правда, подвыпившим.

Павел до того поддался этому хмельному импульсу мизантропии, что не заметил, как к нему подсела Вера:

– Здравствуй, – сказала она.

– Привет, – безучастно ответил Павел.

– Грустишь? Я не вовремя? – Вера вдруг встала.

– Все в порядке, – остановил ее Павел. – Просто нет настроения. Голова болит.

– Ты поехал бы домой, Паш, неважно выглядишь.

– Мне нет разницы, тут сидеть, или дома. Голова и дома болеть не перестанет.

– Как знаешь. Обижаешься на меня?

– Нет. А чего мне обижаться-то? – тихо сказал Павел и отвернулся.

– Мало ли. – Вера замолчала. С минуту она ничего не говорила. – Знаешь, я хочу объясниться.

Павел промолчал.

– Не вовремя, конечно, но, кажется, другого случая уже не будет.

Она была бледна и говорила очень тихо:

– Я уезжаю. – Со вздохом начала она. – И год назад знала, что уеду.

– Куда?

– Это не важно. Далеко. Послушай… – Вера вдруг запнулась. – Я… специально держала тебя на расстоянии, после того, как узнала, что нравлюсь тебе. Это было единственным правильным решением, чтобы никто не мучился.

– Я бы и не мучился, – ответил Павел, даже не посмотрев на нее.

Вера долго посмотрела на него и тихо выдохнула:

– Ты ничего не понял…

Она ушла также незаметно, как и появилась. Павел сидел на скамейке до тех пор, пока не заморосил мелкий дождь, и выпускники не начали разбредаться по школам продолжать вакханалии. Весь оставшийся день он метался от чувства какой-то безумной пустоты в душе, заботившейся только о том, чтобы не вымокли сигареты, к чувству ненависти и отвращения к себе. Только дома у него вдруг появилось совершенно опустошающее ощущение какой-то абсолютной завершенности, холодной неизбежности и неотвратимости. Все, что только можно было упустить, он уже упустил, и теперь уже не было никакой нужды пытаться что-либо исправить.

Экзамены застали Павла врасплох. Он жутко нервничал последние дни, однако же и палец о палец не ударил, чтобы подготовиться, не было никакого желания. Может быть, по полчаса в день он утруждал себя чтением успешных экзаменационных сочинений, но сверх того не делал ничего. Из всей школьной программы Павел не прочел и четвертой части, поэтому никакого понятия, а тем более, какого-то участия или сочувствия к судьбам героев русской литературы не имел. Особенно его злили темы сочинений о Раскольникове, даже приблизительного содержания этой книги он не помнил, да и о Достоевском ничего толком не знал. На уроках литературы он по обыкновению считал ворон, расплатившись за это невинное занятие тройкой в аттестате. В последних классах ему проще давалось естествознание, тут не над чем было рассуждать. Математика нагоняла тоску, но и она ровным счетом ничего не требовала; не было нужды размышлять над судьбами интегралов.

Хотя все эти школьные проблемы были где-то в стороне, на обочине жизни. Для себя Павел рисовал противоречивые, хотя и весьма симптоматичные картины действительности, все они были сходны в какой-то апатичности и отрешенности от действия. Это было время какого-то безвольного созерцания, безучастного всматривания в посторонний опостылевший мир. В сознании Павла вырисовывался тот образ, который он еще долго будет носить в сердце, образ странника, человека с большой дороги, неприкаянного, ни к чему не прикованного, может быть даже бездомного, музыканта или артиста. Его завораживал образ бескрайней степи, открытой жизни, где нет ничего родного и теплого, где решительно нечего терять, где жизнь открыта всем ветрам и всем направлениям. Но он еще плохо понимал, что душа его жаждала совершенно иных странствий, тех, для которых не обязательно покидать родной город или даже дом. Душа искала странствия по душам.