Ночь растянулась на две: я не спал. А утром, когда в оконце окончательно посветлело, на меня обрушился новый приступ стыда. Таким прессом былое никогда еще не давило! Я даже не плакал, и даже не шептал проклятия, я тыкался носом в колючий матрац, выталкивая сухие стоны сквозь омертвевшие губы, и погибал. Встряска явилась слишком неожиданной для меня — в плавном течении изысканных дум я стал потихоньку забывать о существовании подобных страданий. Но, в конце концов, прошлое сжалилось, и я сумел приподняться. Затем сел. Поднес ладони к глазам и долго их разглядывал. Обыкновенные ладони…

Спасительная мысль вспыхнула ярче свечи. Я дал команду: рука послушалась, ожила, размахнулась, и, помедлив секунду, шлепнула по моей щеке. Ощущение было удивительным! Я ударил еще раз, посильнее. Потом по другой. А потом… Я принялся хлестать себя руками по щекам, не жалея сил, с бешеной радостью подставляя лицо ударам. Было очень неудобно бить самого себя, руки в последний момент норовили смягчить пощечину, кроме того, было больно и противно, но я бил, я терпел и старался, благословляя суровое лекарство, потому что чувствовал, как отпускает, как уходит позор прошлого безумия. Я давал себе пощечины — самый вразумительный из аргументов, — и продолжал такое обучение основам морали до тех пор, пока не заметил…

Чудо. Свершилось.

В стене рядом со скамьей имелась дверь.

Дверь!

Почему я не видел ее раньше — вчера, позавчера, в день прихода? Почему проходил мимо? Непостижимо… Первым моим желанием было вскочить и распахнуть ее. Совершенно естественное желание! Но я не двинулся с места, усмирив унизительную поспешность…

Пишущий эти строки, ты исступленно повторяешь слово «Грязь». Но осознаешь ли ты, о чем пишешь?

О, да.

Объясни всем, что вкладываешь в него.

Не могу…

Значит, ты лжешь!

О, нет.

Тогда объясняй.

Раньше для обозначения всего отвратительного было слово «грех». Конечно, часто им клеймили и вполне нормальные, и даже хорошие вещи, но оно заставляло людей страдать: от страха, от пыток, от стыда. Нынче же такие времена, что грех никого не беспокоит, не побуждает мучаться от свершенного и терзаться не свершенным. Однако необходимость этого ничуть не уменьшилась! Вот и приходится искать новые слова, привычные, но не слишком уютные. Я так понимаю смысл существования слова «грязь».

То есть, по-твоему, «грязь» — то же, что и «грех»?

Не знаю, отыщется ли на Земле мыслитель, способный объяснить слово «грех». Если отыщется, только он и сможет проделать то же с «грязью». Он гадливо сунет в бездонную жижу свои руки, надежно спрятанные в перчатках, вытащит сочный, истекающий вонью ком и швырнет в лицо желающему — пробуй! А я… Я только использую готовые слова — те, что подарила мне Книга.

Правильно, пишущий, ты не способен воспринять чужую мудрость, как свою. Ты просто послушен. Но искренен ли ты в самобичевании? Не бравируешь ли ты понапрасну словом «грязный»? Вот главное, что может заинтересовать в беседах с тобой.

Жестокий вопрос… Прости меня, я хотел сказать — сложный вопрос. Да, я говорю о себе — грязен. Ведь так и есть в действительности! Хоть и не совершал я пока особо плохих, изощренно подлых поступков, но по поступочкам! Но по мыслям, по мечтам, — я не достоин даже суда. И я понимаю это отчетливо. Вопрос в том, искренне ли я хочу очиститься. Я… Я слаб. Я твержу сам себе с упорством кувалды — хочу очиститься. Так ли на самом деле? Мне страшно заглядывать в себя глубже разума. Прости, если за это можно прощать. Пожалуйста, посмотри вместо меня. И ответь, если есть кому отвечать: что там?

Не отвечу, пишущий.

Выход…

Я сидел, сражаясь с мальчишескими порывами, сдерживая в горле всхлипывания. И смотрел сквозь наползающую пелену на вычеркнутый из надежд прямоугольник. Понимание неудержимо росло, крепло в моей груди! Теперь я знал ответ: для того лишь Келья нянчилась со мной, чтобы мог я отсюда выйти, чтобы увидел эту дверь. А выйдя, чтобы не оставил Келью одинокой, вернувшись с новым заблудшим — вот оно, предназначение. Я должен привести сюда…

Кого?

Друга. Моего друга. Того, кому обязан прозрением.

Так я понял слово «Зачем».

Встал и толкнул дверь. Не помню, что в тот момент было для меня важнее — Понимание или дверная ручка. Я вышел на лестничную площадку.

МИР встретил меня ослепительным светом — свет ворвался в распахнутые зрачки…

Прости мое перо! Описывать дальнейшее… невыносимо.

Пока рука, сжимавшая мочалку, дарила телу полузабытую ласку, пока живительные струи смывали накопленные за год шлаки, пока в потоке воды бесследно исчезали слезы, именно в эти неописуемые минуты и вызрело единственно возможное решение.