– Что будем заказывать, молодые люди?

– Так, будьте любезны, фрукты нарезанные. Апельсины там, яблоки, ну, шоколадку горькую. И бутылочку коньячку наверное.

– Ребята! У нас коньяк очень дорогой!

– Я и говорю, две бутылочки!

Дежурили мы студентами в добровольной народной дружине, в ДНД, обеспечивали правопорядок. В наши обязанности, в частности, входила помощь сотрудникам милиции по обеспечению своевременного окончания работы и закрытия всевозможных питейных заведений, каковых в северной столице и в те стародавние времена хватало с лихвой. В кафешке, куда мы сразу направились, было пусто, только за столиком дремала одинокая девушка, положив голову на скрещенные руки. Креманка с недоеденным, расползающимся в тепле, мороженным, пепельница с почти утраченной сигаретой, бокал с недопитым сухим вином. Стандарт. Ничего плохого или опасного, но выпроваживать посетительницу надо. Микита наш, имевший с первого курса прозвище Бухарин, в соответствии с порой терзавшей его пламенной страстью, а не в честь болтливого не в меру большевистского злыдня, подошел к спящей красавице, довольно ощутимо потрепал её за плечико и почти ласково изрек:

– Подруга, пора вставать, дома баиньки будешь.

Дева с трудом подняла голову и несколько секунд, щурясь, разглядывала Микиту, а потом с хрипотцой, слишком уж внятно, с явным разочарованием произнесла:

– Мальчик, милый мой, у тебя же лицо садиста, – и уронила головушку утомленную в исходное положение. Улыбающийся Бухарин высился над ней, как добрый ангел смерти, находящийся в данный момент на обеденном перерыве. Неотвратимость его присутствия несколько компенсировалась колоритнейшей внешностью, не всегда, впрочем, и не далеко не каждого, настраивавшей на позитивную волну. Щербатая ухмылка, обнаруживала отсутствие левого клыка, иногда в проем вставлялся мундштук папиросы, для удобства и форса одновременно. Из рассеченной и зашитой недавно левой брови торчала лигатура, проще говоря, нитки наложенных швов, отчего Микита напоминал страшилу мудрого, находящегося не в самой лучшей форме. Щедрая картофелина носа меж мясистыми щеками на скуластом лице. Цепкий и в первый момент неуютный, ощупывающий встречных, взгляд светло – серых глаз на поверку моментально теплел и обретал какую – то даже детскую доверчивость. Все перечисленное уже давало право превосходства над окружающими. А голова! Вполне себе груша, укрепленная на короткой шее плодоножкой к солнцу. Однако же вместо плодоножки – соломенные засаленные пряди волос, горшком покрывавшие забубенную головушку и растущие как будто бы из темечка и его ближайших окрестностей. Наш человек, что и говорить. Проверено на практике, прохожий, случайно столкнувшийся с Бухариным впервые, лицом к лицу, особенно в сумерках, на слабоосвещенной улице, врастал в мостовую без каких – либо на то причин и смотрел на прекрасного встречного с тоской и тревогой. А вот барышня, вдохновленная приемом слабоалкогольного виноградного эликсира внутрь, спросонья оказалась ироничной, бесстрашной и совершенно точной в определениях. Впрочем, в повседневной жизни Микита вел себя абсолютно не агрессивно и опасности никакой ни для кого не представлял, будучи искренним оппортунистом лишь по отношению к безалкогольному образу существования. Очевидно будничная атмосфера ввергала его в тоску, воплощавшуюся в жажде праздника. Жажда требовала утоления, а остановиться вовремя Бухарин не умел по причине врожденного максимализма, прославленного нашего русского качества, дающего неизменно повод для злобной критики со стороны доморощенных «западников», скучнейших и хитрющих субъектов с обостренной жаждой разрушения собственного дома. Но мы слегка отвлеклись. А тогда, в кафе, знать девахе в короткой хмельной дреме принц ей померещился. Все о принцах мечтают, а на поверку выходит Микита Бухарин или, того хуже, «Барабанов – БОМЖ – задержан за то, что фулюган и вообще» и подпись в соответствующей графе, мол, оного Барабанова задержал участковый инспектор Шерстобитов.

Через два дня Микита был обнаружен в Веселом поселке и в не менее веселом состоянии. Сержант имярек в рапорте сообщал, что на проезжей части ул. Коллонтай дом…. был обнаружен лежащий на спине человек, оказавшийся, как впоследствии выяснилось, студентом …………..кого института, гражданином Т.русским, 196… г.р., мешавший безопасному движению транспортных средств. Работников ПМГ он встретил репликой: «Ребята, поднимите меня и в спину толкните – куда идти, а дальше я уж и сам доплетусь…». Правда, весело. А вот раньше, в чуть более давние времена и того веселее, говорят, бывало.

При одном упоминании о большой руки деятеле – ликвидаторе культа личности мой дед, Данила Георгиевич, каменел лицом и чуть заметно сутулился. Сдержанный он был человек. А блаженной памяти Мохито Запустеевич, кроме всех прочих причиндал, вроде совнархозов, внутрипартийных интриг, внешнеполитических каталепсий и государственной безопасности, ба – альшущий спец в искусстве, автор бессмертного поощрения творческих личностей, воплощенного в надсадном вопле: «Честные, вы, натуралы!», казался деду величайшим преступником всех времен и народов, кем, собственно и являлся. В числе прочих, не менее достойных. Вообще, дабы завершить характеристику пламенного трибуна и специалиста широкого профиля, спихнувшего на своего мертвого хозяина все возможные, в том числе и свои выдающиеся, вины за смерть и страдания людские, необходимо, по меньшей мере еще пару штрихов. Он, этот устроивший иллюзорную оттепель, кудесник, не чурался еще более подогреть её в частности кровавым расстрелом голодных и нищих рабочих бывшей столицы знаменитого войска казачьего. Без колебаний и слюней. Жрать хотят, зарплату хотят? К стенке сволочей. Ишь, быдлаки, расшумелись. А в мирных делах славился, кроме всего прочего, хамскими нападками на конкретных художников: славного, большущего скульптора, ставшего впоследствии автором памятника на могиле старины Мохито, а еще – на известного поэта, в общем, чувака интересного и вполне безобидного, пусть и любителя эстрадно – театральных эффектов в поэзии и прочтении оной, автора слащавенькой, сахарной сказочки о якобы вечной любви, легшей в основу известного театрального действа, популярного в широко распространенных узких кругах нашей интеллигенции, от столицы и «до самых до окраин…». Вот еще казус, отчего же столь пошловатенький, абсолютно не соответствующий реально историческому, сюжетец «анноны и ювось» столь востребован был и лет сорок назад, и по сию пору? Кому там в жизни любви не хватает? Создайте сами свою любовь, немочь бледная! И её крепко любите. Да, «любите любовь», как говаривал классик современности. А то вам со стороны нечто вместо вновь предложат. Не сверху, нет, со стороны, а сие на порядок опаснее и гнуснее. Сверху вам могут предложить лишь любовь к родине. Нормальное, правильное и естественное предложение. Все равно, каждый будет делать сие по – своему. А не будет, и шиш с ним. Не то, чтобы дед был яростным противником режима, нет, просто он был потомственным крестьянином. Он искренне считал крестьянский труд – самым главным и самым почетным. Поэтому не мог простить «кукурузнику» предательства и убийства земли и народа. Заодно он тут же мог помянуть «добрым» словом и бывшего хулигана – футуриста, ставшего практически в одночасье, певцом нового, красного, времени: «Бандит, выплывший на мутных волнах революции». Я, маленький еще, никак не мог взять в толк, чего это дедуля в такую рань поднимается. Просто я однажды отчего – то проснулся ни свет, ни заря, выглянул в окно, и увидел деда, отбивающего литовку во дворе. Когда ему было восемьдесят два, мы с ним вдвоем, споро и надежно, перекрывали крышу его дома шифером. А через пару лет, уходя в мир иной от саркомы бедренной кости, он совершенно ясным и радостным голосом сказал мне, протягивая лист альбомной бумаги: «Вот, внучек, если дом надумаешь покупать, крылечко сделай узорчатым, я там тебе все нарисовал подробно». Он еще успел порадоваться от души, узнав, что я купил домик, точнее сруб, под крышу подведенный, с участком земли недалеко от города. Правда с моей стороны это была не вполне уклюжая попытка спасти крохи семейных сбережений. Ибо доллар уже плясал, точнее взлетал ясным соколом, а мы, соответственно, делали все, дабы хоть на карачках удержаться.

В каких случаях у людей с огромной жизненной школой, внушительным опытом и вообще послужным, что называется, списком самом широком его смысле, принято отмалчиваться о некоторых периодах своей биографии, отвечая на порой глупые, а потому, нелегкие вопросы молодняка, весьма скупо и принужденно? По всему получается, что или стыдиться старший своего прошлого, или, что вернее всего, не желает страшное и отвратное вспоминать. А случается вообще смесь и того, и другого, и еще какого – нибудь третьего – пятого, запечатанная во фляге с ярлыком на коем присутствует надпись «не болтай». Уж чему – чему, а этой премудрости наших дедушек и бабушек учили быстро. Так вколотили заповедь, любо – дорого, никто не болтал. Разве, что стукачи стучали. Так ведь стук – служба, навроде вертухайской. Деваться некуда. А теперь вот и «болтать» по – настоящему некому, никого не осталось более в живых из числа, например, свидетелей славных и легендарных тех дней, которые по утверждению американского одного парнишки – журналиста «потрясли мир». Автор сего бренда и произведения на заданную тему вскоре после живописанных событий отправился в лучший мир, насмерть уязвленный тифозной вшой. А между тем, в те воистину окаянные дни, спасибо господину Бунину, поддержал реноме русской классики, в самую поросячью антихристову харю угодил Иван Алексеевич своим определением, так вот, дедушки мои и бабушки уже родились и были в состоянии оценить окружающий мир и его жуткие метаморфозы, устроенные партией самых человечных человеков. Впоследствии на долю моих, с позволения сказать, предков выпало столько легендарного и героического, что, казалось бы, должны они были, уст не смыкая, повествовать и рассказывать всячески нам, внучатам, о своих подвигах. Но пращуры любимые отчего – то предпочитали в основном о прошлом не распространяться. Трепачи конечно были, молотили бесперебойно, что прикажут, но это пустое. А в массе своей молчали участники и свидетели о былом, и ежели решались о чем – либо поведать, то неохотно, с паузами, невнятно, общо, аж разочарование испытывать приходилось, а мы – то ждали, а мы – то думали! Как же так? Неужто обоим дедам, всю войну прошедшим, мало того, бесовщину революции, гражданскую бойню и жуть коллективизации пережившим, бабушке – капитану медслужбы, отцу, мальцом загоравшему в оккупации и концлагере фашистском, нечего отпрыску пытливому поведать? Чуть позже дошло до меня, доехало: рассказать есть о чем, целый вагон рассказов и немаленькая тележка в придачу, но чаще всего сопряжены воспоминания эти с болью и жутью, с такими, что легче промолчать. И в самом деле, что мне о своем семействе известно? Что один прадед был ведущим и чуть ли не шеф – поваром одного, не скажу какого точно, питерского кабака, другой – земским фельдшером в небольшом волжском городке, третий и четвертый обычными крестьянами – пахарями, своим горбом, потом и кровью практически добившиеся вполне приличного достатка в канун бесовского февральского шабаша. И не более? Да, пожалуй. Папаня мой, все – таки литератор был, хоть и не крупнокалиберный, так о детстве своем боевом повесть написал. Она называлась «Розовое утро». Отец одно время даже читал отрывки в кругу семьи и ближайших друзей. Слушали с интересом, я в особенности, кое – что недопонимая, но не требуя разъяснений. Важен был сам поток новой информации. Как жили под немцем в оккупации, в подвале собственного дома, благодаря Господа, что послал на постой обозников – коноводов, а не эсэсовских зверей, как отца – самого младшего, единственного в семье, способного пролезть в слуховое окно под стрехой крыши сарая, посылали ночами воровать овес из торб, висевших на шеях огромных коней – першеронов. Как во время одного из тайных таких вот визитов, ужаленный оводом богатырский коняка дернул передней ногой и, слава господу, лишь слегка задел мальца, навсегда оставив памятку о себе – шрам на правом бедре от довольно глубокого рассечения. Отец тогда еле выбрался из сарая, кое – как заткнув рану штаниной, стараясь не оставить за собой кровавый след, дабы не вызвать подозрений у немецких ездовых. А потом, под бомбежкой, когда осколком смертельно ранило старшего брата, батя, тогда четырелетний, тащил его, истекавшего кровью, домой, и сам с головы до пят измазался Олежкиной кровью, и дотащил почти до дома, только брат уже умер и младший, совершенно обессиленный, повалился в пыль рядом с ним и не плакал, а просто смотрел в бездонное, голубое, солнечное небо и ничего не чувствовал окаменевшим в одночасье маленьким своим сердцем. Он только знал, что самолеты, бросавшие бомбы, были со звездами на крыльях, он видел, как взлетают на воздух вагоны на станции и привокзальные строения и дома, и, несмотря на смерть брата, радовался, не мог он не радоваться, что наши все – таки разбомбили проклятых фашистов, из – за которых и погиб Олег… Батя долго работал над рукописью, потом долго пытался добиться публикации, хотя бы в журнальном варианте, потом он устал и оставил эту затею, а потом просто умер. Обыкновенная история. Не могу судить о художественных достоинствах повести, равно и о её слабых местах, но при любых обстоятельствах отец попытался честно рассказать о жутком времени глазами пацаненка, единственного из четырех братьев уцелевшего в годы войны. Ну ладно батя – огольцом тогда был. А его родители, да и мамины, они о чем молчали? Где они так научились и кто их так научил? Или я попросту не успел их с толком расспросить обо всем? Скажете, что сейчас все это не столь уж интересно и актуально? Ничего подобного, смею вас уверить – интереснее, нежели вчера, и актуально, как никогда. Зачем прошлое ворошить? Да хотя бы затем, чтобы молодые журналисты не лепили горбатого порой (довольно часто кстати) и не путали божий дар известно с чем, когда ведут передачи на исторические темы. Ну, и ради всего остального, как оно положено. Согнав крестьян с земли, переместив огромные массы людей в города, вновь возводимые в ранее необжитых краях, большевистские палачи лишили их потомство четкой биографии поколений, почти стерев из памяти историю родов и семей. Не до конца вытравили конечно, но поработали основательно. С беспородами управляться легче, однозначно. Генетическая память прежде всего – осознание глубинности и не случайности своего происхождения. А это, если угодно, обоснование своего вполне логичного появления на свет в оное время и в данной точке пространства. И землю родную ощущать легче, и на ноги встать проще, и самого себя в мире подлунном осознавать с полным на то основанием.

Дед моей жены Эли с войны не вернулся. Он погиб восьмого мая сорок пятого. Война, насколько бы дико это не звучало, стала для него спасением. К ее началу дед уже больше года скрывался в лесах от ареста, обвиненный в неких грехах по доносу односельчанина. Не стал Герасим Николаевич дожидаться, когда его под белы рученьки возьмут, и, вовремя предупрежденный, уж не ведаю кем, собрал котомочку, перецеловал жену и детишек, и двинул в самую чащу. Семью его из их крепкого пятистенка сразу же выселили… Вновь, обыкновенная история. А как грянула по всей земле родной «Вставай, страна огромная…», дед спокойно в село вернулся, не до него уже было, и пошел добровольцем. Он и когда от ареста уходил, и перед фронтом, у супруги все спрашивал: «Как, Маня, сдюжишь – то здесь. Семь ртов – не шутка, а ты одна… эх, милая ты моя..». А Маня верная ему в ответ, мол, ступай, Герасим Николаич. Мы уж перетопчемся, Господь порможет. А тебе выхода иного нет. Храни тебя Никола – угодник. И все. Дед похоронен в Силезии, а баба Маня так семерых своих сквозь войну и протащила. Без потерь. Когда мы с Элей поженились и приехали к ней в гости, она, сухонькая, седовласая, невысокая, встретив нас на пороге, пригласила в дом и вдруг огорошила Элю вопросом – приказом: «Что столбом встала, внучка. А? Иди, говорю, на кухню ступай! Мужика – то свово корми!»… Я навсегда запомнил этот её клич: «Мужика – то свово корми!». Как адмирал Макаров: «Помни войну!». Ничего себе аналогия, а?

Я хорошо помню куплет из одной знаменитой песенки поэта – кремлевского, кстати, послереволюционного квартиранта, фамилией своей возвещавший всем, что он, да именно он, бедный. К слову сказать, данный жилец, по свидетельству очевидцев, весьма разннообразил коммунальную жизнь обитателей столичной цитадели постоянными кляузами и склоками, добиваясь улучшения бытовых условий. А песенку пели еще во времена моей юности, обычно на отвальных в армию. Только звучала она несколько по – иному:

Именно такими словами на пороге своей квартиры встретил нас кореш школьный Саткеша, наутро отправлявшийся на воинскую службу. К нашему приходу он был уже почти «готовенький», и окочив пение, и раскрыв нам навстречу гостеприимные свои объятия, Саткеша, со словами «Здравствуйте, друзья!», упал спиной назад, распахнув таким образом перед входящими полузакрытую дверь.