Шрифт:
Другие страшнее прежних неприятели, и от которых человек не имеет равных средств к защищению себя, суть естественные немощи, то есть: младенчество, старость и болезни телесные всякого рода, знаки печальные нашей слабости, из коих первые два свойственны всякому животному, а последние принадлежат особливо человеку, живущему в обществе, Я примечаю еще, в рассуждении младенчества, что мать, нося повсюду своего младенца с собою, имеет способы его питать гораздо свободнее, нежели всякая самка из большей части зверей, которые принуждены ходить взад и вперед непрестанно и с великим трудом, с одной стороны для соискания себе пищи, а с другой для написания млеком или для прокормления своих де ней. Правда, что ежели случится женщине погибнуть, младенец гибнет с нею почти неизбежно и что сие бегство есть общее премногим другим родам, которых дети чрез продолжительное время не в состоянии сами себе искать пищи; и если детство наше против других родов долее, то и жизнь наша против их гораздо долголетнее, по чему еще равенство между ими и нами в сем случае тоже, [8] и хотя есть в рассуждении продолжения первых лет, и числа детей, [9] другие правильно оные не принадлежат к моему содержанию, у старых людей движущихся и дышащих уже мало, потребность пищи уменьшается вместе со способностью запасать оную, а как дикая жизнь отдаляет от них простуду и подагру, да и сама собою старость изо всех болезней есть та, коей помощь человеческая к исцелению почти неудобна то исчезают они наконец, так что совсем неприметно, когда они престают существовать, и почти так, что не чувствуют они того и сами.
8
«Продолжение жизни лошадиной, – говорит, Г Буфон, – измеряется так, как и во всяком роде животных по продолжению времени их возраста. Человек имея четырнадцать лет росши, может жить в шесть или семь раз против сего времени, то есть, девяносто и сто лет, лошадь же, которой возраст свершается в четыре года, может также жить в шесть или семь раз более сего времени, то есть 25, или и до тридцати лет. Примеры, кои могут быть противными сему правилу, столь редки, что не должно взирать на них как на исключение, из которого можно бы было что-либо вывести. И как лошади толстые породы совершают возраст свой в меньшее время, нежели тонкие, то и живут они не столь долговременно, и становятся стары в пятнадцать лет».
9
Кажется я усматриваю; между животных плотоядных и питающихся плодами, еще другую разность гораздо более общую. Сия разность состоит в числе рождаемых детей, которое в одни родины, в тех родах, кои питаются растлениями, никогда не превосходят двух, а в плотоядных обыкновенно бывает более. Легко можно знать в сем случае определение природы по числу титек, которых в первом роде всякая самка только две имеет, как на пример: кобыла, корова, коза, лань, овца и проч. В последнем же всегда шесть или восемь каждая, например: собака, кошка, волчица, тигровая самка и проч. Курица, гусыня, утка, как птицы плотоядные, так как и орел, ястреб и нетопырь, носят так же и высиживают великое число яиц, чего никогда не бывает у голубок, горлиц, и ни у каких птиц, которые единственно каким-нибудь зерном питаются, и которые не носят и не высиживают, почти более двух яиц вдруг. Причина, которую можно показать сей разности, есть та, что животные, питающиеся травою и былием, провождая почти весь день на соискание пищи, и будучи принуждены употреблять многое время к пропитанию себя, не могут питать много детей, вместо что плотоядные, насыщаясь почти в одно мгновение, могут свободнее и чаще возвращаться к детям своим, и опять на лов, и возвращать себе за утрату великого количества молока. Обо всем оном можно бы многие особливые примечания и рассуждения сделать: но здесь не место. А для меня довольно было показать только в сей части самую общую систему природы, которая подает еще новую причину, чтоб человека исключить из числа плотоядных зверей, а полагать его между родов насыщающихся плодами.
Что касается до болезней, я не буду подтверждать тщетных и ложных возражений, какие обыкновенно большая часть людей, быв здравыми, делают против врачества, но попрошу только о том, есть ли какое основательное примечание, по которому бы возможно было заключить, что в странах, где сия наука более находится в небрежении, человеческая жизнь была бы короче против тех, в которых оная наблюдается совсем должным попечением? Да и как сие может быть, когда мы сами себе более болезней навлекаем, нежели сия наука может снабжать нас врачебным зельем! Чрезмерное неравенство в способе жизни, как то излишняя праздность одних, непомерный труд других, удобность раздражать и довольствовать жадность и сладострастие, пища, с искусством избираемая для богатых, которая наполняет их горячими соками, и производит толь частое несварение в желудке, и худая яства бедных, иногда и совсем никакой не имеющих, которых таковой недостаток принуждает обременять себя алчно при случае, когда они оную обретают, словом, излишество всякого рода, неумеренные восторги страстей, изнурения, труды, истощения духа, печали, бесчисленные заботы, чувствуемые во всяком состоянии, которыми души непрестанно объемлются вот все те пагубнейшие свидетельства тому, что большая часть наших болезней причиняются нам с нас самих, которых бы мы почти всех могли избежать, храня способ жизни простой, единообразной и уединенной, какой предписан нам от природы. Я осмелюсь почти уверить, если она определила нам быть здравыми, то рассуждения есть состояние противоестественное, и человек рассуждающий есть животное совсем испорченное. Когда представишь себе твердое тела сложение диких, по крайней мере тех, которых мы еще не погубили нашими крепкими спиртами; когда рассудишь о том, что они не знают других болезней, кроме старости и ран, тогда весьма склонен будешь верить, что легко можешь сочинить историю человеческих болезней по следам истории об общежитиях. Таковое мнение было Платоново, который рассуждает по некоторым врачествам, употребленным или одобренным от Падалира и Махаона при осаде Троянской, что разные болезни, каковые сии врачества долженствовали возбуждать, не были тогда совсем известны между людьми.
С таковым малым источником болезней, человек, находясь в природном состоянии, почти, не имеет нужды во врачествах, а еще менее того во врачах; род человеческий с сей стороны отнюдь не худшее имеет состояние против всех других животных. Весьма легко можно узнать от охотников, часто ли находят они в травле зверей больных. Попадаются многие им, которые имеют знаки гораздо глубоких ран, некоторые с перебитыми костями, а иногда и совсем с переломленными членами, но которые исцелены никаким другим врачом, как только одним временем, и не иною воздержностью, кроме обыкновенной их жизни, а тем однако ж не хуже врачества исцелились совершенно, не быв притом мучимы прорезыванием, отравляемы лекарствами, и истощаемы недопущением к пищи. Словом, какую бы пользу ни приносило врачество, порядочно исправляемое, ко всегда то известно, что если дикий болезнующий оставленный самому себе, не имеет ожидать помощи, кроме как от одной природы, то не имеет он также ничего и опасаться кроме одной болезни, но сие то часто дает им великое преимущество пред нами.
Должно нам остерегаться, чтоб не смешивать дикого человека с теми, коих мы ныне видим пред глазами нашими. Природа содержит всех животных, оставленных ее попечению с такою особливою любовью, которая кажется доказывает нам сколько она ревнует о своем праве. Конь, вол, кошка и сам осел, живущие в лесах по большей части имеют стан выше, и все телосложение крепче, сильнее, тверже, и бывают гораздо бодрее, нежели те, кои находятся у нас в домах. Они теряют половину своих выгод, учинившись домашними; и можно сказать, что все наши попечения, кои мы прилагаем к их содержанию и прокормлению, ни к чему иному служат, как только отводят их от прямой их породы. Подобно так и о самом человеке: он, учинившись общественным и невольником, становится слаб, робок и уничижителен, а способ жизни его, роскошной и сластолюбной, довершает истощать вдруг и силу и бодрость его. Присовокупим еще, что между состояний дикого человека и живущего в обществе, различие должно быть еще более, нежели между дикими и домашними скотами: ибо человек и прочее всякое животное сохраняется природою равно, а все те выгодности, которые человек присваивает себе сам с излишеством пред зверями, им укрощаемыми, составляют только же особенных причин, для которых оп чувствительнее от своего рода отдаляется. Не можно почитать за великое нечастые сим первым людям, ниже за некоторую трудность к сохранению своему, их наготу, недостаток в жилище, и лишение всех тех бесполезностей, которые мы считаем толь потребными. Если тело их не обросло шерстью, то не имеют они в том и надобности, находясь в теплых местах; да скоро узнают они, и их самых холодных употреблять к укрытию себя кожи побежденных ими зверей и если они только две ноги для бегания имеют, то имеют за то еще две руки, способность к защищению себя и к доставлению надобностей. Дети их начинают ходить, может быть, несколько поздно и с трудом, но матери их могут носить их свободно, выгода, которой все прочие роды не имеют, в которых мать, будучи преследуема, находит себя принужденной или оставлять детей своих, или измерять путь свой по их следам. Наконец, разве полежишь сии особливые и случайные стечения обстоятельств, о которых буду я говорить после сего, и которые могут и совсем не случиться, впрочем, ясно видимо изо всего состояния сего дела, что первый кто сделал себе одежду или жилище, доставил себе тем вещи весьма малонужные, понеже он без них до того пробавлялся, да и не видно для чего бы он не мог сносить, возмужав, такую же жизнь, какую сносил с младенчества своего.
Будучи один в праздности, и привыкнув к опасностям, человек дикий должен любить спать, и иметь сон легкой, так как и все звери, мыслящие мало, спят, так сказать, все то время, в которое они не думают ни о чем. Как сохранение себя составляет почти единственное его попечение: то и лучшие его способности должны быть те, которые имеют себе главным предметом нападать и защищаться, или ради покорения чего себе в добычу, или для избежание, чтоб не быть добычею самому, напротив того органы, доходящие до совершенства своего роскошью и сладострастием, должны в нем остаться в таком грубом состоянии, которое отдаляет от него всякую нежность; чувства его таким же образом разделены, так что прикосновению и вкусу, должно быть в нем чрезмерно грубыми, а виду, слуху, и обонянию крайне тонкими. Такое-то есть состояние животных вообще, и таковые суть по описанию путешественников большая часть диких народов. И так, не должно удивляться, что Готентоты, живущие на мысе Доброй Надежды, простым взором усматривают корабли на открытом море, так далеко как Голландцы зрительными трубами, ни тому, что дикие Американцы чувствуют Гишпанцов па следу так, как бы могла самая лучшая собака, ниже тому, что все сии варварские породы безтрудно сносят наготу, изощряют вкус свой силою зелий, и пьют спирты Европейские, как воду.
Я до сего рассуждал, только о человеке физически, потщимся его теперь рассмотреть со стороны нравственной и метафизической.
Во всяком животном я вижу только махину хитрую, которую природа одарила чувствами, дабы она действовала сама собою, и сберегала бы себя до некоторой степени от всего, что может сокрушить ее или повредить. Я примечаю точно те же вещи и в махине человеческой, с тою разностью, что природа одна управляет всеми действиями в скотах, напротив чего человек способствует сам своим делам, в достоинстве существа, самовольно действующего. Первый избирает и отвергает по природному побуждению, а последний исполняет по своей воле, от чего происходит, что скот не может отдалиться от правил, ему предписанных, хотя бы то учинить было ему и выгодно, а человек отдаляется от оного часто к своему пред осуждению. От сего то голубь умрет с голоду, находясь возле чаши, наполненной самым лучшим мясом, а кошка возле плодов и пшена, хотя как один, так и другая, могли бы весьма изрядно насытиться пищей, которую они уничтожают, если бы только, вздумалось им ее отведать. Таким-то образом люди распутные вдаются невоздержностям, которые им причиняют болезни, а иногда и смерть; понеже мысль повреждает чувства, а изволение и тогда еще повелевает; когда уже молчит природа.
Всякий скот имеет понятия, потому что имеет чувства; он еще и соображает оные до некоторой степени, и человек отличается с сей стороны от скота только количеством. Некоторые, философы подтверждали еще, что иногда разность бывает от одного до другого человека более, нежели от иного человека до некоторого скота; и так не столько разумение составляет различие существенное между скотов и человека, как достоинство существа, самовольно действующего. Природа повелевает всякому животному, и скот ей повинуется. Человек ощущает такое же побуждение; но он познает себя вольным, и соглашаться с оным и противиться ему и в уповании на сию вольность особливо, оказывается бестелесность его души, ибо Физики толкуют некоторым образом механизм чувств, и изображение понятий, но в рассуждении той силы, которую мы имеем желать чего, или лучше что избирать, такой в чувствовании сей силы, не иное уже что обретают, как действа точно свойственные духу, о которых истолковать ничего не можно по правилам механики.
Но, хотя бы трудности, окружающие все сии вопросы, и оставили место для спору о сей разности между человека и скота, то еще есть другое качество весьма существенное, которое их различает, и о котором уже спорить не можно, то есть: способность доходить до своего совершенства, которая при помощи обстоятельств со временем открываешь все прочее, и находится между ними столько же во всем роде, как и в каждом особливо; напротив чего зверь становится чрез несколько месяцев таковым, каким будет он уже и во всю жизнь свою, а род его чрез тысячу лет. Для чего человек один только подвержен приходить в слабоумие? Не для того ли, что чрез оное возвращается он все первобытное состояние? И что между тем как зверь, который ничего не приобрел, не имея также ничего и потерять, всегда остается при своих побуждениях; человек теряя или от старости, или каким-либо другим приключением все, что выше показанная его совершенность, дала приобрести ему, упадает чрез то ниже и самого скота? Коль печально для нас быть принужденными признаться, что сия отличная и почти беспредельная дробность, есть источником всех человеческих несчастий, что она то извлекает его силою времени из сего первоначального состояния, в котором бы дни его протекали невинно и покойно, что она есть та, которая выводя вместе с веками его просвещение и заблуждения, пороки и добродетели, делает оного напоследок тираном самому себе и природе. [10] Ужасно было бы принужденным быть выхвалять, как существо благодетельное того, кто первый научил жителей берегов Оренокских употреблению тех тисков, которые они детям своим к вискам прикладывают, чрез что оные, по крайней мере, некоторую часть своего слабоумия и первобытного благополучия сохраняют.
10
Один славный писатель, начисляя благо и зло человеческой жизни, и сравнивая число сих обоих, нашел, что последнее гораздо превосходит первого, и что, рассуждая обо всем, жизнь человеку есть довольно неприятный дар. Я не удивляюсь таковому его заключению; он взял все сии рассуждения из установления человека гражданского, а если бы взошел он до человека естественного, то можно рассудишь, что нашел бы он заключения от сего весьма разнствующие; он приметил бы, что человек не имеет почти других злополучий кроме тех, которые он сам себе причинил, и что природа была бы оправданна. Не без труда дошли мы до того з чтоб учинить себя столь злополучными. Когда с одной стороны рассмотреть бесчисленные труды человеческие, сколько наук проникнуто, сколько художеств вымышлено, сколько силы употреблено, сколько пропасшей засыпано, гор срыто, камней разломано, рек сделано способных к судовому ходу, земель распахано, прудов выкопано, болот иссушено, сколько возведено ужасных зданий на земле, и как покрыто море кораблями, с другой же стороны, исследовать с некоторым размышлением истинные выгоды из всего оного произошедшие для благополучия человеческого рода, то не можно не быть пораженным от удивительной неравномерности, владычествующей между сих вещей, и не оплакать ослепление человека, которое, к насыщению безумной гордости его, и не знаю какого-то тщетного пристрастия к себе самому, заставляет его бегать с горячностью за всеми злоключениями, каковые только быть могут, и которые благодеющая природа удалить от него старалась. // Люди злы, печальные и всегдашние опыты доказательство, об ином делают ненужным; однако ж человек естественно добр, как я думаю, доказал уже, что ж могло испортить его до такого степени, коли не перемены приключившиеся в его сложении, те приращения, кои он возымел, и знания, которые он приобрел? Пускай удивляются сколько угодно сообществу людей, но тем не менее будет правда, что она необходимо влечет людей ненавидеть друг друга, по мере того, как корысти их между собою сопротивляются делать взаимно наружный вид имеющие услуги, а в самом деле причинять все оскорбления, какие только вообразить возможно. Что подумать можно о таком сообщении, где рассудок каждого особливо внушает правила точно противные тем, которые разум общенародный проповедует всему обществу, и в котором каждый находит свой счет в несчастии ближнего? Может быть нет ни единого достаточного человека, которому бы алчущие наследники, а часто и собственные чада не желали тайно смерти нет ни единого корабля в море, которого бы разбитие не было приятною ведомостью какому-либо купцу; ни единого дому, которого бы должник не желал видеть сгорающим со всеми в нем находящимися бумагами; ниже единого народа, которой бы не веселился о злоключениях своих соседей. Таким-то образом находим мы наши выгоды в предосуждении подобных нам, и утрата одного почти всегда составляет благополучие другого. Но еще бедственнее сего то, что напасти общенародные составляют ожидание и надежду многих людей в особенности. Одни желают болезней, другие мору, иные войны, а некоторые глада. Я видел таких ужасных людей, которые плакали горько от предвидения в будущей год плодородия; и великий оной и разорительный Лондонской пожар, которой стоял жизни или потери имения столь многим несчастным, сделал счастье, может быть, более как десяти тысячам человек. Я знаю, что Монтан порицает де Мадеса Афинянина за то, что он наказал дроводеля, который продавал весьма дорого гробы, и получал великий прибыток от смерти сограждан своих; но как причиною тому Монтан полагает, что надлежало б карать весь свет, то ясно, что оная утверждает мои доводы: надлежит сквозь все наши пустые оказания благосклонности проникнуть, то что происходит во внутренности наших сердец, и рассудить, каково долженствует быть состояние вещей, в котором все люди принуждены друг друга лобызать и истреблять себя взаимно, где они рождаются врагами по должности, и бездельниками для корысти. Если мне будут ответствовать, что общество так установлено, что каждый человек выигрывает делая услуги другому, то я окажу опять, что сие было бы весьма изрядно, если бы оп не больше выигрывал в причинении им вреда. Нет никакого прибытка столь законного, которого бы не превосходил прибыток беззаконно получаемый, и обида, творимая ближнему, всегда бывает прибытнее, нежели услуги. Одно только требуется, чтоб найти средство к надежному избежанию наказаний, а в том то могущие употребляют все свои силы, а слабые все свои коварства. // Человек дикий, когда насытит чрево, пребывает мирно, со всею природою, и дружественно со всеми подобными себе, если требуется где спорить о добыче, то никогда не доходит он до битвы, не сравни наперед ту трудность, с какою должно победить супротивника, с той, которая может найтись в соискании себе снеди инде; а как гордость отнюдь не вмешивается в сие сражение, то и решится оное несколькими кулачными ударами: победитель жрет отнятое, а побежденный идет искать счастья своего, и все успокоено. Но человек в общежитии совсем уже другое дело; тут требуется, во-первых, снабдить себя в самонужном, а потом в излишнем, после того приходят прохлады, потом бесчисленное богатство, потом подданные, и после всего рабы, нет единой минуты для отдохновения; а всего страннее то, что чем меньше потребы суть естественны и нужны, тем более страсти умножаются, и еще хуже того, умножается и возможность их удовольствовать, так что после долговременного благополучия, поглотив многие сокровища, к разорив несколько людей, герой мой кончит тем, чтоб всех поражать до тех пор, как учинится он единственным властителем всех вселенных. Такое есть вкратце изображение нравственное, если не жизни человеческой, то, по крайней мере, тайных желаний сердца в человеке просвещенном. // Сравни без предрассуждения состояние человека гражданского с состоянием человека дикого, и исследуй, если можешь, колико первый, кроме его злости, нужд и бедностей, отворил новых входов болезни и смерти. Если рассмотришь беспокойства разума, нас снедающие, стремительные страсти, которые нас истощают и огорчают, чрезмерный труд, коим убогие обременены, роскошь еще того опаснейшую, в которую богатые вдаются, и которые умерщвляют одних недостатком, а других излишеством. Если помыслишь о чудных смешениях пищи, об их вредных приправах, о испорченных, съестных припасах, о подделанных пряных кореньях, о мошенничестве их продающих, о ошибках тех, которые приготовляют, о яде сосудов, в коих оные приготовляются: если войдешь в примечание о болезнях заразительных, родившихся от дурного воздуха, между множеством людей в одно место собранных, и о тех, которые приключаются нам от нежного способа нашей жизни, от беспрестанного выхождения из внутренности дому на воздух, от употребления одежды надеваемой или скидаемой весьма неосторожно, и о всех тех попечениях, которые наша излишняя чувственность сделала необходимыми навыками, и которых небрежение или лишение после часто стоит нам жизни или здравия: если еще поставишь в счет пожары и трясения земли, пожирающие и разрушающие целые грады, и погубляющие жителей тысячами: словом, если соберешь те бедствия, которые все сии причины непрестанно держат над нашими главами; тогда почувствуешь сколько природа заставила нас платить себе дорого за то презрение, которое мы оказали ее наставлениям. // Я не буду повторять здесь о войне для того, что уже в другом месте упомянул; но желал бы, чтоб люди знающие похотели или осмелились описать обществу подробно те ужасности, которые причиняются в войсках от подрядчиков доставляют их съестные припасы, и от содержателей больниц, тогда увидели бы, что их не весьма тайные приемы, чрез которые и самые лучшие войска в самое кратчайшее время пропадают, более солдате погубляют, нежели сражает неприятельский меч и орудия. Есть еще другое не меньше того ужасное вычисление о тех людях, которых глубина морская поглощает ежегодно, или голодом или цинготною болезнью, или морскими разбойниками, или огнем, или кораблеразрушением. Ясно также и то, что должно полагать на счет установленной собственности, и следственно на счет сообщества, все убийства, отравления ядом, разбой на больших дорогах, и самые казни за сии преступления, казни необходимо нужные для отвращения еще большего зла, но которые за умерщвление одного человека стоят жизни двум или более, в самом деле, усугубляют трату человеческого рода. Сколько есть постыдных средств, которыми препятствуют рождению человеческому, и обманывают природу, или скотским оным и испорченным вкусом, который бесчестит прекраснейшее ее создание, которого дикие люди, ни прочие животные не знали никогда, и который в самых просвещенных местах не от иного чего родился, как от воображения испорченного, или тайными оными изгнаниями младенцев, как достойными плодами развращения и ложной чести, или откидыванием и убийством множества младенцев, как жертв убожества родителей их, или бесчеловечного стыда их матерей, и наконец, искажением сих нечастных, которых часть бытия и все потомство жертвуемо бывает суетным песням, или что еще хуже, зверской ревности некоторых людей, которое искажение в сем последнем случае сугубо обидит природу, и потому поступку, которой сносят претерпевающие оное, и по употреблению, к которому они назначаются. Что ж было б, если бы я предпринял показать человеческий род, утесняемый в самом своем источнике, и даже и до священнейшего из всех союзов, когда не смеют уже слушать природы, прежде пока не изъедают богатства; и когда по смешении гражданским беспорядком добродетелей с пороками. Воздержание становится законопреступной предосторожностью, а отречение даровать жизнь себе подобному есть действом человеколюбия? То не раздирая завесы, скрывающей от нас толикие ужасности, удовольствуемся мы назначить то зло, которому другие врачество принесть долженствуют. // Приложи ко всему оному многие те мастерства нездравые, которые сокращают жизнь, или разрушают сложения тела: каковые суть работы рудокопные, разные приготовления металлов и минералов, а особливо свинца, меди, ртути, кобальта разных родов, мышьяка, и еще другие бедственные работы, которые ежедневно стоят жизни множеству в них упражняющихся людей з как то суть: кровельщики, плотники, каменщики, работающие при строениях, или которые достают камень из гор, где он родится, соедини, говорю я, все сии предметы, и тогда увидишь в установлении и совершенстве сообщества причины умаления целого рода, которое не одним уже философом примечено. // Роскошь, которую не можно отвратить у людей жаждущих собственной своей выгодности, и уважения от других, скоро довершает зло начатое сообществом; и под предлогом, якобы давать пропитание убогим, которых делать не надлежало, приводит в скудость всех прочих, и искореняет рано или поздно народ в государствах. // Роскошь есть врачество многозлейшее, нежели то зло, которое думают ею исцелить, или лучше сказать, самое величайшее зло, в каком бы то правлении ни было, в большом или в малом, и которое для пропитания множества слуг и бедных, коих оно учинило, разоряет и притесняет земледельца и гражданина: подобно сим жарким южным ветрам, которые покрывая траву и зелень пожирающим оную гадом, отъемлют снедь у животных полезных, и приносят глад или смерть во все места, где они чувствуются. // От сообществу и роскоши их производимой, рождаются художества свободные и механические, Коммерция, письмена и все сии бесполезности, которые искусство приводят в цветущее состояние и так обогащают и губят государства, причина сей гибели есть самая простая. Легко видеть можно, что земледелие по естеству своему долженствует быть меньше всех художеств прибыльно и потому что как его произведение есть такого употребления, которое необходимо всем людям, то цена оного должна быть размерная способностям самых убогих. Из того ж самого начала можно вывести сие правило, что вообще художества суть прибыточны, в называемом так от математиков обратном содержании их пользы, и что самые нужнейшие из них долженствуют наконец сделаться наибольше пренебрегаемыми. Из сего видимо, что должно думать об истинных выгодах искусства и о вещественных действиях, которые происходят от приращения его. // Такие то сушь чувствительные причины всех бедностей, в которые наконец богатство ввергает самые славные народы по мере как искусство и художества распространяются и процветают, земледелец презренной, обремененной податью, потребною на содержание роскоши, и осужденной препровождать жизнь в работе и голоде, оставляет свои поля и уходит в город искать хлеба, которой было ему надлежало туда привозить. Чем более столичные города поражают удивлением глаза глупого народа, тем более надлежало бы сострадать, видя деревни оставленными, земли запущенными, и большие дороги исполнены несчастными согражданами сделавшимися или нищими, или ворами, и назначенными кончить когда-нибудь бедность свою на колесе или на навозе. Таким-то образом государства обогащаясь с единой стороны, ослабевают и умаляются народом; с другой и самые сильные Монархи по многочисленных трудах ко обогащению своему и опустошению кончат тем круг свой, что становятся добычею народов убогих, которые подпадают пагубному искушению, чтоб оные попрать, которые обогащаются и ослабевают также в свою очередь, до тех пор, как будут. равным образом попраны и сокрушены другими народами. // Пускай удостоят нас того, чтоб истолковать нам когда-нибудь, что могло произвести сии облака варваров, которые чрез продолжение стольких веков покрыли всю Европу, Азию и Африку? Искусству ли художеств, или премудрости законов, или преизрядству своего градодержательства, одолжены они сей чудною многочисленностью народа? Да благоволят наши ученые люди сказать нам, для чего вместо умножения до сей степени, сии жестокие, зверонравные, непросвещенные, необузданные, и никакого воспитания неимеющие люди, не убивались между собою повсечасно за свою пищу и ловлю? Пускай растолкуют они нам, каким образом сии несчастные имели только дерзновение посмотреть в лице столь искусным людям, каковы мы были, с таким преизрядным военным порядком, с такими изящными уложениями, и столь премудрыми законами? Наконец для чего, с тех пор, как сообщество дошло к совершенству в полночных странах, и как там приняли столько труда научать людей взаимным их должностям, и искусству, чтоб жить приятно и спокойно друг с другом, не видно уже более, чтоб люди выходили оттуда подобно тем множествам, которые оной север производил прежде сего? Я весьма боюсь, чтобы напоследок не вздумал, кто мне ответствовать, что все сии великие вещи, а именно: художества, науки и законы, весьма премудро изобретены человеками, как мор полезной, дабы предупредить излишнее умножение человеческого рода, для опасности, чтоб сей свет, нам назначенный, не сделался, наконец, тесен для обитателей. // Так что ж! разве должно истребить сообщества, уничтожить твое и мое, и возвратиться жить в леса между медведей? Следствие приличное моим са– противникам, которое я столько ж желаю предупредить как и оставить при них тот стыд, что они производят оное. О вы! которым глас небесный не дал себя слышать, и которые не знаете своему роду другого назначения, кроме того, чтоб кончить только в тишине сию краткую жизнь у вы, которые можете оставить посреди градов ваши пагубные приобретения, ваши беспокойные разумы, ваши серди а поврежденные и желания необузданные, воспримите таки, понеже то от вас только зависит, древнюю вашу и первоначальную невинность, бегите в леса истребить из виду и памяти своей злодеяния современников ваших, и не опасайтесь, чтоб вы тем уничижили род свой, когда отречетесь от просвещения оного, дабы чрез то отречься и от пороков его. Что же принадлежит до людей подобных мне, которых страсти навсегда истребили первобытную простоту, которые не могут уже питаться былием и желудями, ни обойтись без законов и начальников, те, которые еще при первом праотце своем почтены были наставлениями естественными, те, которые в намерении, чтоб с самого начала приписать действам человеческим нравственность, коей бы они чрез долгое время не приобрели, узрят причину заповеди неразнственной самой по себе, и неистолкуемой во всякой другой системе, те, одним словом, которые удостоверены, что глас Божественный призвал весь род человеческий к просвещению и к благополучию небесных разумов, все те, чрез упражнения в добродетелях, каковые они исполнять обязываются, научась оные знать, потщатся заслужить мзду вечную, которой они от сего ожидать должны, они будут почитать священные союзы общества, которого они члены, возлюбят себе подобных, и будут им помогать всею своею возможностью, будут с крайним рачением повиноваться законам, и тем людям, кои суть оных податели и служители: паче всего почитать будут добродетельных и мудрых Государей, которые знать будут как предупреждать, исцелять или умягчать сию бездну злоупотреблений всегда готовых подавить нас; они будут возбуждать ревность сих достойных начальников, показывая им безбоязненно и нелестным сердцем великость их звания и строгость их должности, но не меньше, однако же презирать будут такое установление, которое не может удержаться без помощи стольких почтенных людей, каковых чаще желают, нежели находят, и из которого несмотря на все их попечения, рождается всегда больше вещественных бедствий, нежели видимых выгод.