С похорон Лили минул почти месяц. Поздняя осень медленно вступила в Меровинг, золотисто-багряная листва осыпалась с древесных ветвей, ноябрьский воздух стал как-то призрачнее и прозрачнее. На настенном календаре Хамала чернела цифра «25». Гиллеля распоряжение декана нисколько не обеспокоило. Он и так просиживал в своей комнате дни и ночи напролёт. Осторожно перелистывал рулоны ветхих свитков, иногда что-то писал, иногда подходил к окну и долго смотрел в серое небо.

Приближение зимы почему-то всегда нервировало Хамала.

Он попытался успокоиться. Открыл тяжелый свиток, за который покойный отец заплатил несколько сотен гиней, наткнувшись на него в Лондоне. «Бог читает Талмуд стоя…» Пытался вдуматься в содержание, но понял, что это бессмысленно. Что-то коробило и мучило его, какая-то странная изнуряющая тоска тяготила и не давала покоя.

Что с ним?

Гиллель отложил свиток. Потом из запертого шкафа, дважды проверив запоры на двери, извлёк инкрустированную серебром шкатулку с надписью на древнееврейском. Погрузил пальцы в мерцающее сияние драгоценных камней. Он знал и чувствовал их, как никто. Собранные вместе, они одновременно околдовывали его и успокаивали. Он вертел в тонких пальцах ярко-зеленый хризоберилл, зеленоватый перидот и фиолетово-красный уваровит, блестящий сухо, как налет в винных бочках. Изумруды и рубины он не любил за излишнюю яркость. Топаз опошлился на мясистых мочках толстых лавочниц, жаждущих задешево увеситься драгоценностями. Только сапфир не продался. Токи его вод ясны и прохладны, но при свете лампы — увы, его пламя гаснет. Нравился Хамалу своим порочным свечением и цимофан, опалы хороши были неверностью блеска, зыбкостью тонов и мутью, но слишком обманчивы и капризны. Бриллиант хоть и завораживал Хамала, но, Боже, как он опошлился с тех пор, как им стали украшать свои руки торгаши. Все опошляется. Даже совершенство. Нет. Не то. Всё не то. Что-то услышанное совсем недавно вонзилось в душу, словно заноза, и мучительно ныло.

Хамал вспомнил встречу с Эрной. Мерзавка и шлюха. Он был задет и взбешен её мыслями о нём, но нет, понял он, не это угнетало его.

Гиллель погрузился в воспоминания. Три года назад он снял дом в Париже, и принимал у себя женщин в будуаре цвета индийской розы, сияние которого омолаживало кожу блудниц, поблекшую от свинцовых белил и увядшую от ночных излишеств. Он жаждал испить чашу самых ядовитых плотских безумств — но чертово неизбывное понимание самых потаенных мыслей последней из кокоток убивало его. Он перестал волноваться женщинами, однообразие ласк приелось и опротивело, тоска понимания сокровенного неизбежно одолевала его. Чувства его впали в летаргию, и только опуская на спину девки в лупанаре кнут и слыша её визг, он ненадолго оживлялся.

Хамал осознал наконец странное обстоятельство, ставшее причиной его внутреннего беспокойства. Митгарт вчера рассказал ему, что вытворил в борделе Нергал: привязал к кровати какую-то несчастную девку, издевался и чуть не запорол её до смерти, мадам Бове была в гневе, кричала, что тут ему не Париж, где можно позволить себе любую мерзость, но он заткнул ей рот оплатой по тройной ставке. Хамал ненавидел Нергала, но, слушая скабрезные и мерзопакостные подробности происшедшего, которые Бенедикт описывал с чувством и смаком, неожиданно почувствовал себя ещё хуже, чем после инцидента с Эрной.

Подумав немного, Гиллель тщательно запер шкатулку и спрятал её, потом осторожно выглянул в коридор. Тишину нарушали только завывания ветра да шорох обледенелых ветвей за окнами. Хамал замкнул дверь, прошёл несколько шагов и постучал в комнату Ригеля. Он был почти уверен, что Эммануэль у Мориса де Невера, но тот оказался у себя. Ригель выглядел утомлённым и немного встревоженным, но, увидев гостя, улыбнулся и жестом пригласил его войти.

Гиллель тоже улыбнулся.

— Я не отвлекаю вас, Эммануэль?

— Нет, я не занят. Вы хотели поговорить со мной?

— Да… — Хамал сел на краешек кресла. — …Кто вы по национальности, Ригель?

Ригеля вопрос не смутил, но заставил растеряться.

— Моя бабка была, судя по всему, француженкой, но, мне кажется, её муж, мой дед, был испанцем. А кто были моя мать и отец — я не знаю, но я говорю на испанском и понимаю по-итальянски и, возможно… — Он горестно пожал плечами. — Я рано осиротел. Но мое обучение здесь кем-то было оплачено. Мне так и не удалось узнать, кем. Хочу думать, что родителями.

— А я — еврей, вы знаете это?

Внимательно посмотрев на Гиллеля, Эммануэль кивнул.

— Разумеется. Морис говорил, что ваш отец был талмудистом, а дед — ювелиром. Но даже если бы он этого не сказал…в ваших глазах — синайская пустыня… — Он осёкся и улыбнулся растерянно и виновато. — Простите, я, кажется, обижаю вас.

Хамал улыбнулся. Гордый и высокомерный, ранимый и обидчивый, он нёс бремя своей национальности как хоругвь и клеймо одновременно. Но Ригелю, что бы тот ни сказал, Хамал, не понимая почему, прощал всё. Впрочем, в последнее время — понимал. Он ощущал какую-то непонятную тягу к этому странному юноше, чьи мысли были непостижимо высоки, а поступки зачастую просто необъяснимы. Его общество радовало Гиллеля, подавляло его хандру и успокаивало нервы. Он даже заметил, что немного ревнует его к Морису де Неверу, и сама их дружба вызывает его зависть.

Гиллель не собирался откровенничать с Ригелем и открывать ему душу, этого он не сделал бы ни с кем и никогда, но даже простая возможность поболтать с человеком, в чьем кристальном благородстве он был уверен, была сегодня необходима Хамалу. Кроме того, от Эммануэля ему не приходилось скрывать свои экстраординарные дарования. Он с удивлением понял, что это странно облегчило его душу — не приходилось напряженно думать, опасаясь выдать свои мысли. Хамал расслабился.

— Нет, не обижаете. Вы знакомы с Талмудом?