Мальчик поднял глаза. Горница была пуста. Кикиморы исчезли. Лишь вонь и мокрые следы на полу напоминали о страшных ночных гостях.

– Благодарю тебя, Хозяйка! – сказал Векша. И в том же миг где-то за рекой громко и страшно закричало какое-то ночное животное.

Лицо Наровицы и Быши, приспособленное кикиморами вместо собственных морд, все еще стояли в его глазах. Однако дрожь прошла. А вместо нее нахлынуло на Векшу лихорадочное веселье. «Не сожрали меня твари. Живой буду! Даже страхолють проклятая знает, что волю Могильной Хозяйки выполняю! И никто меня теперь не тронет!» – лихорадочно и возбужденно повторял он про себя. А затем радостно топнул по полу и приосанился.

Мгновение… и толстяк уже радостно отплясывал по темной горнице, задорно стуча пятками по гулкому деревянному полу. Над головой размахивал он сорванной рубахой. Дико и счастливо принялся Векша распевать песню-считалочку «Мора, Морана», знакомую всем рядовичам с детства.

Гой, Матерь Мора!

Вей, Мора Матерь!

Покачай нас, Мора Матерь!

Провожай нас, Мора Матерь!

Скакал он и орал до тех пор, пока не запрыгнул в лужицу дождевой воды, оставленной Кикиморами. Подскользнулся, ахнул и растянулся на полу. Однако боль от ушиба не могла заглушить биение жизни, которое поглощало его.

Дед Возгарь принял от дочери тарелку с пустыми щами и, не торопясь, смакуя каждую ложку, начал поедать благоухающее варево. Дети сидели рядочком на прогретых за день досках пола и терпеливо ждали, пока старик доест. Вели себя тихо: кому захочется, чтобы его за ухо из избы вывели и без сказки оставили? А потому только пихались, чтобы усесться поудобнее, да возмущенно шептали: «Подвинься! Ишь, расселся…»

Наконец, дед насытился, облизал ложку, вытер усы и бороду. Благосклонно глядя на пащенков, нарочито низким и страшным голосом спросил:

– О чем, мелкие, сказку послушать хотите?

Ребятня начала оживленно перешептываться и советоваться, однако самый хитрая и пронырливая Горинка не стала дожидаться общего решения. Взяла да пропищала:

– Про страхолють хотим!

Возгарь глянул на нее с прищуром и, усмехнувшись, спросил:

– Это ж про какую страхолють рассказать? Пока не ушел Ночной Страх, много ее было всякой.

Горинка, смешно округлив глазенки, ляпнула:

– Про Кикимор.

– Кикимор? Ну, давайте про Кикимор, – подмигнул старик уже готовой всхлипывать от страха мелкотне. – Зла от них людям было уйма. Подъедали так, что даже косточек не оставалось. Особенно падаль любили. Утащат кого, загрызут и вокруг сядут. Ждут, значит, пока пахнуть не начнет.

Дети притихли. А дед продолжил:

– Сказывают, что эта история во времена первых князей произошла. Как повадился в одной промысловой деревне кто-то по ночам курей да гусей изводить. И капканы на него ставили, и собачьим дерьмом курятники да гусятники обмазывали, и обереги-змеевики вешали – все без толку. Ночи не проходило, чтоб двух-трех птиц не досчитывались.

И вот как-то баба одна вечерком решила воды набрать. Выходит, значит, во двор и к колодцу идет. Подходит, ведро туда опускает, а из колодца свист доносится. Испугалась баба; мужиков позвала. Мужики собрались, камешков в колодец покидали – ну, чтоб голос подал кто. Слышат – и точно: кто-то в воде плещется. Всяк знает – собака и кошка свистеть не умеют. Позвали деревенского волхва. Тот в колодец смотрит и говорит: «Это страхолють провалилась и выбраться наружу не может. Оставьте колодец в покое – ночью за ней свои придут и вытащат».

Мужики послушались вроде, но бабы их подначивать принялись: «Больно вы трусливые стали, мужики! Нет бы страхолють прибить и всем остальным нечистям лесным в указку на частокол повесить. Пусть знают, как к нам по ночам в деревню шастать и курей воровать!» Мужики думали-думали, а бабы все трещали-трещали. Надоело мужикам их слушать да и ночь уже не за горами была. Ладно, говорят, прибьем его и на частокол посадим. Принесли лук со стрелами. Да не с простыми наконечниками, а из красного железа, что против нечисти помогает. Кузнец лук взял и пристрелил страхолють. Достали из колодца. Смотрят, надивиться не могут: дохлятина какая-то мелкая. Вся сморщенная да жалкая. Понесли волхву показывать, чтоб сказал, что за тварь, а тот двери не отпирает и орет на них матом. Ну, долго не рассусоливались: голову страхолюти отрубили да к частоколу приспособили.

Пару дней все тихо было. Птицу больше не трогал никто. А на третий день случилась беда. Баба та, что страхолють в колодце нашла, детей своих в домой ужинать позвала. Зовет-зовет, а они не отвечают. Вдруг смотрит, с улицы в окно глядят сынки ее и молчат. Как она на них напустилась – и так, и сяк их ругает. А они только смотрят, глаза выпучили и ничегошеньки не говорят в ответ. И только приноровилась их за уши схватить да в дом втянуть, как увидела такое, отчего выть начала. То не мальчонки ее были. Сверху-то, конечно, лица детские, а вот то, что после шеи начиналось – страхолють. Тут Кикиморы (а это они были) в дом впрыгнули разом и бабу ту разорвали. Потом только прознали, что Кикимора свою морду прячет, а принимает облик того, кого последним пожрала.

На крики соседи сбежались – глядь, а в избе все кровью да желчью перемазано, а нечисти уже и нет как нет. Мужик, чья баба и детишки были, в ту ночь поседел и умом тронулся. Завопил, словно зверь дикий, схватил копье да в лес убежал. Страхолють искать. Хотели охочие люди за ним пойти, но догнать его не смогли. Так и сгинул в лесах.

С тех пор деревня та пустеть начала. Раньше ведь как было: Кикимора птицу ела и довольной через это становилась. Людей не ела. А теперь стала людишек прихватывать. Ночь прошла – одного-двух нет. Еще одна – глядь, уже семья пропала. И чего только деревенские не делали: и костры всю ночь жгли, и в одной хате все вместе ночевали. Ничего не помогало. Вот ночью у дверей стоит мужик с топором, детишек караулит. Вдруг свистнет что-то – и нет его.