– Людовик, неужели ты забыл примириться с Богом? – спросила Генриетта.

Потом Филипп вонзил ему в грудь кинжал. Людовик заметался на постели, испуская душераздирающие крики.

Он проснулся и увидел Бонтана. Глаза первого камергера были полны тревоги.

– Ваше величество, что с вами?

Людовику было тяжело дышать. Сердце колотилось. По лбу струился пот. Но отвратительнее всего был страх.

– Где мой брат? – спросил он, цепляясь за кружевную манжету Бонтана.

– Ваше величество, так они с женой уехали в Сен-Клу.

Людовик обхватил голову и застонал.

– Ваше величество, никак вы заболели? – испуганно воскликнул Бонтан.

Король сидел на склоне холма, поросшего сочной, обильной зеленью. Пейзаж этот был ему знаком, однако название места он забыл. Среди деревьев и кустов виднелись развалины некогда величественных древних зданий. Невдалеке Людовик увидел седовласого старца в золотистом одеянии. Тот возлежал в траве и что-то писал на дощечке. Над головой старца сиял нимб. За его спиной расположился орел, наблюдая за окрестностями. Голова птицы постоянно двигалась.

И вдруг Людовик понял, где он. Он находился… внутри картины Пуссена «Пейзаж со святым Иоанном Богословом на Патмосе». Он был частью картины, но частью чужеродной.

«Мне здесь нечего делать, – подумал Людовик. – Я должен вернуться в Версаль».

Иоанн Богослов поднял голову и пристально поглядел на Людовика. Вместо морщинистого старца-апостола Людовик увидел молодое, раскрасневшееся от лихорадки лицо солдата, плюнувшего в него после раздачи медалей.

– Четвертый Ангел вылил чашу свою на солнце, – сказал солдат, угрожающе поднимая палец, – и дано было ему жечь людей огнем. Пятый Ангел вылил чашу свою на престол зверя: и сделалось царство его мрачно… [9]

Безоблачное небо покрылось клубящимися облаками, источавшими кровь. Они закрыли солнце. Мелькнула молния, загрохотал гром. Людовик силился подняться на ноги и убежать, однако не мог пошевелиться.

Глаза святого Иоанна заморгали, превратившись из голубых в кроваво-красные.

– Враг ближе, чем ты думаешь! – крикнул он.

Орел взмыл в воздух и устремился на Людовика, щелкая клювом. Когти его сверкали, как лезвие кинжала. Людовик закричал.

– Ваше величество!

Сквозь сон он услышал приглушенные крики Бонтана.

– Придворного врача к королю! – требовал первый камергер. – Немедленно!

В середине октября Филипп и Генриетта вернулись во дворец. Филипп скучал по блеску двора и развлечениям. Он скучал и по Шевалье, о чем предпочитал не распространяться. И жизнь потекла почти в том же русле, как прежде. Генриетта проводила время в своих покоях, Филипп – в своих.

Поздним вечером Филипп и Шевалье нежились в постели Филиппа, облачившись в длинные ночные рубашки. Они пили вино и слушали хироманта, который предсказывал им будущее. Хиромант – смазливый молодой человек с тонкими чертами лица – лежал у Филиппа на коленях и водил пальцем по ладони Шевалье. Сейчас его палец двигался вдоль линии сердца. Шевалье откровенно скучал.

– В будущем вас ждет любовь, – сладким голосом вещал хиромант, подмигивая Шевалье. – И будет ее вдвое больше, чем вы думали.

Шевалье, поморщившись, вылез из постели.

– Пора оросить сад, – объявил он. – Не составишь мне компанию?

– Постой, – крикнул Филипп. – Мне в голову пришла одна мысль. – Его пальцы теребили волосы хироманта. – Когда я жил в Сен-Клу, казалось, до Версаля рукой подать. А здесь мне кажется, что эти замки разделяет океан… Шевалье, ты меня слушаешь?

– Слушаю, но больше не могу, иначе обмочу пол.

Шевалье протопал в отхожее место и остановился перед горшком. Приподняв подол рубашки, он начал мочиться, размышляя о словах Филиппа.

Неожиданно чья-то большая, тяжелая рука зажала ему рот. К чреслам прикоснулось холодное лезвие. Струя мочи мгновенно иссякла. Шевалье испуганно выдохнул. Человек, подкравшийся сзади, угрожающе прошептал ему на ухо:

– Ты не ответил на мое последнее послание.

– Поверьте… – Шевалье пытался сохранять спокойствие. – Честное слово, я не думал, что это так срочно.

Острое лезвие уткнулось в его член, царапнув кожу.

– А теперь?

– Я весь внимание.

– Читай. И выполняй.

В руке Шевалье оказалась записка. Подол ночной рубашки незнакомец накинул ему на голову. Когда Шевалье откинул подол, в отхожем месте он был один.

– Шевалье! Ты никак вздумал оросить весь дворец? – окликнул его Филипп.

Шевалье торопливо спрятал записку под ночной рубашкой и выскочил из отхожего места. Ему было любопытно хотя бы мельком увидеть лицо нападавшего, и в то же время он молил Бога, чтобы этого не случилось.