Ветер и огонь продолжали бушевать, но один проход оставался свободным, те улицы, по которым прошёл Император. Мы пошли этой дорогой и очутились на берегу Москвы-реки. Мы шли вдоль набережной и видели то совершенно нетронутую огнём улицу, то сгоревшую дотла. На той же улице, по которой прошёл Император, многие дома рухнули, и пройти стало невозможно.

Наконец мы очутились в полностью выгоревшем квартале, и еврей с трудом старался найти улицу, ведущую на Губернаторскую площадь. Пока мы шли, ветер гнал на нас горячий пепел, ослеплявший, не дававший возможности ничего видеть. Однако самым худшим являлось то, что от ходьбы по раскалённым железным листам разрушенных крыш и горящего пепла, обгорали наши ноги.

Мы уже прошли порядочное расстояние, как вдруг увидали по правую руку совершенно пустое пространство. Это был еврейский квартал: дома, построенные из дерева, сгорели дотла. Увидев это, наш спутник пронзительно закричал и упал без чувств. Мы поспешили освободить его от груза, вынули бутылку с ликёром, заставили проглотить несколько капель, и побрызгали ему в лицо. Вскоре он открыл глаза. На наш вопрос, почему он упал в обморок, он отвечал, что его дом сгорел и, вероятно, его семья погибла. С этими словами он снова лишился чувств, так что нам поневоле пришлось оставить его, хотя мы не знали, в какую сторону идти. Тем не менее, надо было принимать решение: мы отдали нашу ношу одному из солдат и продолжали путь, но вскоре были вынуждены остановиться, встретив на пути новые препятствия.

До соседней улицы было около трёхсот шагов, но мы не могли его пройти их из-за горячего, ослепляющего пепла. Мы посовещались, и один из моих друзей предложил всё-таки попытаться это сделать. Моё мнение было подождать немного, остальные поддержали меня. И тогда с криком: «Кто меня любит – за мной!», он пошёл вперёд. Трое последовали за ним, а я остался с солдатом, нёсшим наш груз, состоявшим из трёх бутылок вина и пяти – ликёра и варенья.

Не прошли они и тридцати шагов, как первый упал – во весь рост, – шедший сразу за ним помог ему встать. Остальные двое закрыли свои лица руками, чтобы не ослепнуть подобно первому, который совсем ничего не видел – всех троих накрыло облаком горячей золы. Первый, лишившись зрения, кричал и ругался как дьявол. Остальным пришлось бросить его, так как они не могли отвести его назад – туда, где находился я и солдат с грузом. Я не решался идти к ним – уж очень было опасно. Более часа прошло, прежде чем я смог присоединиться к товарищам, и мы тут же осушили одну из бутылок.

Когда мы, наконец, собрались вместе, стало ясно, что без риска погибнуть дальше идти невозможно. Мы решили вернуться назад, и тут возникла блестящая идея, чтобы каждый взял по большому листу железа и прикрыл им свою голову, слегка наклонив край с той стороны, откуда летел пепел. Согнув листы в виде щитов, мы двинулись в путь. Впереди шёл солдат, потом я, поддерживая почти ослепшего товарища, а остальные сзади. Наконец, мы перешли через опасное место, с большим трудом, и время от времени спотыкаясь.

Мы очутились на новой улице, где застали несколько еврейских семей и китайцев, они сидели в своих домах, очевидно, охраняя своё имущество, спасённое от пожара или отнятое у других. Они выглядели удивлёнными, вероятно они ещё не видели французов в этом квартале. Мы подошли к одному еврею и постарались ему втолковать, чтобы нас проводили на Губернаторскую площадь. Вызвался один отец с сыном, а так как в этом огненном лабиринте путь местами преграждался развалинами обрушившихся или горящих домов, то лишь после долгих блужданий и неоднократных остановок для отдыха мы вернулись в 11 часов вечера на то место, откуда вышли накануне вечером. С тех пор, как мы прибыли в Москву, я ещё ни разу не отдыхал, зато теперь я улёгся на куче прекрасных мехов, принесённых нашими солдатами, и проспал до семи часов утра.

Нашу роту пока не освободили от патрульной службы, поскольку все армейские полки, фузилеры, и даже Молодая Гвардия, находящиеся под командованием маршала Мортье, назначенного губернатором города, последние 36 часов занимались тушением пожаров. Пожары вспыхивали один за другим. Тем не менее, удалось спасти достаточно домов, чтобы разместить людей, но это стоило немалого труда – Ростопчин приказал увезти все пожарные насосы, а те, что остались, оказались неисправными.

16-госентября был издан приказ расстреливать всех, кто будет уличён в поджогах. Этот приказ немедленно начали приводить в исполнение. Небольшую площадь рядом с Губернаторской площадью мы называли «Place des Pendus» – Площадью повешенных», [26] так как здесь расстреляли очень много поджигателей, а затем подвесили их на деревьях.

В день нашего вступления Император через маршала Мортье отдал приказ о запрете разграбления города. Этот приказ огласили в каждом полку, но когда стало известно, что город поджигают сами русские, удержать солдат стало невозможно. Каждый брал, что хотел, и даже то, что ему вообще не было нужно. В ночь на 17-е сентября капитан разрешил мне взять десятерых солдат и отправиться за продовольствием. Ещё двадцать человек он отрядил в другие кварталы, поскольку мародёрство [27] существовало и требовалось приложить все силы для исполнения этого приказа. И вот я отправился в третью ночную экспедицию. Мы прошли по большой улице, ведущей на нашу площадь, и которую нам удалось спасти от пожара. Именно поэтому там поселились многие из старших офицеров и армейских чиновников. Дальше мы шли по совершенно выгоревшим улицам. Не осталось ничего кроме чёрных груд железных листов с бывших крыш – ветер, дувший накануне, очистил их от пепла.

Квартал, в который мы пришли, был ещё цел, но вокруг не было ничего, кроме нескольких брошенных экипажей. Полная тишина. Мы осмотрели экипажи, они оказались пусты. Вдруг, позади нас раздался яростный крик. Он повторился дважды и в двух разных местах. Мы прислушались, но снова стало тихо. Тогда мы решили зайти в два дома: в один – я с пятерыми солдатами, а в другой – капрал с остальными пятью. Мы зажгли свечи и с саблями в руках приступили к делу, надеясь найти в этих домах что-нибудь нужное нам.