Девушки, вытаращив глаза, уставились на подарки – им не верилось, что это для них. Больше всего понравились им позолоченные пуговицы, которые мы и отдали им, а также золотые кольца, которые я сам надел им на пальцы. Та, что мыла мне ноги, заметила, что я отдал ей самое красивое. Очень вероятно, что казаки отрубали пальцы у трупов и снимали с них кольца.

Старику мы подарили большие английские часы и две бритвы, а также все русские мелкие деньги, на сумму около тридцати франков. Мы заметили, что он не спускает глаз с большого командорского креста с портретом Императора. Мы отдали ему этот крест. Его радости не было предела – несколько раз он подносил этот крест к губам и к сердцу. Наконец он повесил его себе на шею на ремешке и постарался объяснить нам, что только смерть сможет разлучить их.

Мы попросили хлеба. Нам принесли хлеб, сказав, что не решались предложить его раньше, настолько он плох. Действительно, мы не могли его есть. Он был из чёрного теста, полон ржаных и ячменных зёрен и рубленой соломы, царапавшей горло. Нам объяснили, что это русский хлеб: в трёх лье отсюда французы разбили русских сегодня утром и завладели большим обозом, а евреи, сообщившие это известие и бежавшие из деревень, лежавших по дороге в Минск, продали им этот несъедобный хлеб. Словом, хотя я уже с месяц не ел хлеба, но просто не смог есть этот хлеб. К тому же губы мои потрескались от мороза и кровоточили.

Заметив, что мы не в силах есть этот хлеб, они принесли нам кусок баранины, картофель, лук и солёные огурцы. Словом, отдали нам всё, что у них было, уверяя, что постараются изо всех сил достать для нас что-нибудь лучшее. А пока мы положили баранину в котёл, чтобы сварить суп. Старик рассказал нам, что в полулье отсюда есть деревня, куда бежали евреи со своими запасами, и он надеется, что у них для нас что-нибудь найдётся. Мы предложили ему денег. Поляк ответил, что вполне достаточно того, что мы уже дали ему и его дочерям, а одна из дочерей уже отправилась за покупками вместе с матерью и большой собакой.

Прямо на полу нам устроили постели из соломы и овчин. Пикар немедленно заснул, вскоре и я последовал его примеру. Мы проснулись от собачьего лая.

– Хорошо, – проговорил старый поляк, – вот и жена с дочерью вернулись.

Они принесли нам молока, немного картофеля и маленькую лепёшку из ржаной муки – всё это стоило очень дорого, что же касается водки – Nima! [56]

Весь небольшой запас водки забрали русские. Мы поблагодарили этих добрых людей, преодолевших почти два лье по колено в снегу, глухой ночью, в лютый мороз, подвергаясь опасности быть растерзанными волками или медведями, которых очень много в литовских лесах. Мы сварили суп и с жадностью его уничтожили. Поев, я почувствовал себя гораздо лучше. Потом я задумался, подперев голову руками. Пикар полюбопытствовал, о чём я думаю.

– О том, – отвечал я, – что не будь вас со мною, старый товарищ, и не будь я связан честью и присягой, я охотно остался бы здесь, в лесу, с этими добрыми людьми.

– Пустяки, – отвечал он, – а мне приснился счастливый сон. Снилось мне, будто я в казарме, в Курбевуа, закусываю колбасой, купленной у «Матушки Кусочков», и пью сюренское вино. [57]

Пока Пикар говорил, я заметил, что он очень красен и часто подносит руку ко лбу. Я спросил его, не болит ли у него голова. Он отвечал, что болит, вероятно, от жары или оттого, что слишком заспался. Но мне показалось, что у него лихорадка. Его экскурсия в казармы Курбевуа подтверждала мои опасения.

– Хочу продолжить свой сон и опять повидаться с «Матушкой Кусочков», – сказал он. – Спокойной ночи!

Не прошло и двух минут, как он заснул.

Я тоже хотел поспать, но сон мой постоянно прерывался от сильных болей в ногах, утомлённых напряжённой ходьбой. Вдруг залаяла собака. Старик, сидевший на лавке у печки, встал и схватил пику, привязанную к сосновому столбу – опоре – единственное оружие в доме. Он направился к двери, за ним – его жена и я, – стараясь не разбудить Пикара, и захватив ружье со штыком. Мы услыхали, как кто-то пытается открыть дверь. Старик спросил, кто там. В ответ раздался гнусавый голос: «Это я, Самуил!» Тогда женщина сообщила мужу, что это еврей из той деревни, где она была сегодня. Увидев, что это сын Израиля, я вернулся на своё место, поспешив, однако, убрать разложенные вокруг все наши вещи, так как не доверял новому гостю. Я спокойно проспал два часа, пока Пикар не разбудил меня ужинать бараньим супом. Он всё ещё жаловался на сильную головную боль, рассказывал мне, что ему всё время снился Париж и Курбевуа и, уже позабыв о своём первом сне, рассказал, что танцевал у заставы Руль [58] и пил вино с гренадерами, погибшими позднее в битве при Эйлау.

Мы уселись ужинать, и еврей сразу же подал нам бутылку водки, Пикар немедленно взял её, попробовал, и объявил, что это пойло ни к чёрту не годится. Действительно, это была скверная картофельная водка.

Мне пришло в голову, что еврей может пригодиться нам в роли проводника, у нас было чем его заинтересовать. Тотчас же я сообщил об этом Пикару, он одобрил такую идею, и уже собирался обратиться к еврею, как вдруг наша лошадь, отдыхавшая на соломе, испуганно вскочила, пытаясь оборвать привязь, а собака залилась лаем. В ту же минуту мы услыхали вой нескольких волков вокруг избы и у самой двери. Пикар схватил ружье, но наш хозяин объяснил ему, что выстрелы могут привлечь русских. Тогда Пикар взял в одну руку саблю, в другую пылающую сосновую лучину, отворил дверь и побежал на волков, которые тотчас разбежались. Минуту спустя он вернулся, сказав, что пробежка на свежем воздухе оказала ему большую услугу, и что его головная боль почти совсем прошла. Волки ещё раз возвращались, но мы уже больше не выходили отгонять их.

Как я и ожидал, еврей поинтересовался, есть ли у нас что-нибудь на продажу или для обмена. Я напомнил Пикару, что теперь самое время предложить ему проводить нас до Борисова или до первого французского поста. Я спросил еврея, далеко ли отсюда Березина. Он отвечал, что по большой дороге девять лье. Мы объяснили ему, что хотим добраться туда кратчайшим путём, и предложили ему проводить нас на следующих условиях – он получит за это три пары эполет и сторублёвую ассигнацию, все это стоит примерно пятьсот франков. Но я подчеркнул, что эполеты останутся у нашего хозяина и он передаст их ему после возвращения, а что касается сторублёвки, то я отдам её в месте нашего назначения, то есть на первой заставе французской армии. Выдача эполет должна состояться по предъявлении им шёлкового платка, который я тут же показал всем присутствующим. Платок предназначался младшей девушке, той, что вымыла мне ноги, а еврей согласился заплатить нашим хозяевам двадцать пять рублей. Еврей принял все условия, заметив, однако, что очень рискует, ведя нас не по большой дороге.