Я спросил его, почему же он сам со своими товарищами не в полку сейчас? Главарь отвечал, что это не моё дело, он не обязан отдавать мне отчёта, он у себя дома, а я не могу ночевать у них, потому что своим присутствием стесняю их, ведь они намерены отправиться в город, чтобы воспользовавшись беспорядком, поживиться добычей. Я просил позволения остаться ещё немного, согреться, а потом я обещал, что точно уйду. Не получив ответа, я переспросил. Главарь согласился, с условием, что я уйду через полчаса. Он поручил барабанщику, по-видимому, своему помощнику, проследить за исполнением приказа.

Желая воспользоваться немногим остававшимся у меня временем, я осведомился, не продаст ли мне кто немного еды или водки.

– Если бы у нас это было, – отвечали мне, – сами бы выпили.

Между тем бочонок, который нёс баденский солдат, наверняка был с водкой, я слышал, как солдат говорил на своём языке, что он отнял его у полковой маркитантки, спрятавшей бочонок, когда армия прибыла в город. Из его слов я понял, что этот солдат здесь новенький, он служил в гарнизоне, и только со вчерашнего дня пристал к этим людям, решив, подобно им, бросить свой полк ради весёлой жизни грабителя и мародёра.

Барабанщик, который наблюдал за мной, о чём-то таинственно совещался с другими, наконец, он спросил, нет ли у меня золота, чтобы обменять его на водку.

– Нет, – отвечал я, но у меня есть пятифранковые монеты.

Женщина, стоявшая возле меня, та самая, что вступилась за меня, вдруг наклонилась, делая вид, будто что-то ищет на полу возле двери. Приблизившись ко мне, она прошептала:

– Уходите отсюда поскорее, поверьте, они вас убьют! Я с ними от самой Вязьмы и против своей воли. Приходите сюда завтра утром с товарищами и спасите меня!

Я спросил, кто та другая женщина, она ответила, что это еврейка. Я хотел задать ей ещё несколько вопросов, но из дальнего угла подвала заорали, чтобы она замолчала, и спросили, что такое она мне рассказывает? Она отвечала, что объясняет мне, где достать водки – у еврея на Новом рынке.

– Молчи, болтунья! – опять закричали на неё.

Женщина умолкла и забилась в угол подвала.

После того, что сказала мне эта женщина, я убедился, что, несомненно, я попал в настоящее разбойничье логово. Поэтому, я не стал ждать второго приказа удалиться, встал и, делая вид, будто ищу местечка, где бы улечься, подошёл к двери, открыл её и вышел. Меня звали назад, уверяли, что я могу остаться до утра и выспаться. Но я молча поднял своё ружье, валявшееся у дверей, и приступил к поискам выхода из этого тупика, но безуспешно. Я уже был готов постучать в дверь подвала, чтобы мне указали дорогу. Вдруг оттуда вышел баденский солдат, вероятно, посмотреть, не пора ли отправляться в мародёрскую экспедицию. Он снова спросил меня, хотел бы я вернуться. Я сказал, что нет, но попросил его показать мне дорогу в предместье. Он знаком велел мне идти за ним следом и, пройдя мимо нескольких развалившихся домов, стал подниматься по какой-то лестнице. Я шёл за ним. Когда мы вышли на вал и на дорогу, он начал кружить и петлять, якобы для того, чтобы направить меня куда надо, но я понял, что он хочет, чтобы я потерял дорогу к подвалу. А между тем я, напротив, хотел его запомнить, вернуться на другое утро с несколькими солдатами и освободить женщину, просившую у меня помощи, а также разузнать, откуда у этих молодцов взялись чемоданы, которые я заметил в глубине этого проклятого подвала.

Мой проводник незаметно скрылся, а я совершенно растерялся, не зная куда идти. Вот тогда-то я пожалел, что покинул свой полк. Между тем, надо было на что-нибудь решаться и, поскольку снегопад прекратился, я начал искать свои следы. А затем я вспомнил, что вал должен был всё время оставаться у меня по правую руку. Пройдя некоторое расстояние, я узнал то место, где встретился с баденцем, но чтобы быть полностью уверенным, я начертил ружейным прикладом два глубоких креста в снегу, а потом пошёл дальше.

Было часов двенадцать ночи. Я провёл в подвале около часа, и за это время мороз значительно усилился. Правда, по левой стороне я видел костры, но не осмеливался направиться туда, боясь погибнуть, провалившись в один из присыпанных снегом подвалов. Я продолжал пробираться ощупью и, опустив голову, внимательно глядел себе под ноги. Потом я заметил, что дорога идёт под гору, а пройдя ещё немного, увидел груды пушечных лафетов, вероятно, предназначавшихся для укрепления крепостного вала. Спустившись вниз, я никак не мог разобрать направления, и вынужден был присесть на лафет отдохнуть и подумать, куда мне держать путь.

В этом ужасном положении, сидя подперев голову руками, и в ту минуту, когда меня потянуло в сон, от которого я бы не проснулся, я вдруг услыхал какие-то необычайные звуки. Я очнулся с ужасом, при мысли об опасности, которой только что избежал. Затем я насторожил всё своё внимание, стараясь уловить, откуда несутся звуки, но уже ничего не слышал. Мне тогда показалось, что это был сон или предостережение неба, чтобы спасти меня. Тотчас же, собрав всё своё мужество, я опять побрёл ощупью, преодолевая многочисленные препятствия, попадавшиеся на моем пути.

Наконец мне удалось, несколько раз рискуя сломать себе ноги, преодолеть все препятствия, мешавшие мне пройти, и я остановился немного отдохнуть, чтобы суметь взойти на холм перед собой. Я снова услышал звуки, разбудившие меня, и теперь понял, что это за музыка. Торжественные звуки органа, доносившиеся издалека, произвели на меня, стоявшего в полном одиночестве в этом месте и в такое время, потрясающее впечатление. Я быстро пошёл в ту сторону, откуда слышались звуки, вверх по склону. Очутившись наверху, я сделал несколько шагов, остановился – и вовремя! Ещё несколько шагов и всё было бы кончено! Я свалился бы вниз, с вала, с высоты более пятидесяти пье, на берег Днепра. Охваченный ужасом при сознании той опасности, какой подвергался, я отступил назад, снова прислушался, но уже ничего не услышал. Тогда я двинулся в путь и повернул налево, тут мне удалось опять попасть на проложенную дорогу. Я продолжал двигаться медленно, осторожно, подняв голову и прислушиваясь, но так как уже ничего больше не услышал, то подумал, что это было не более, как игра моего расстроенного воображения. В том бедственном положении, в каком мы находились, какая могла быть музыка, да ещё в такой час!