– А где, кстати, Александр Николаевич? – профессор вспомнил первую мысль, пришедшую в голову утром.

– Опять в поиск ушел, еще затемно, – махнул рукой Ильин.

– И опять без «охраны»? – Романов огляделся, ожидая увидеть злющих израильтянок.

– Да где там, – рассмеялся Валерий, – они наверное по очереди не спали – караулили его; так вчетвером и ушли. С Левиным, конечно.

– Сильно Александр Николаевич удивился? – тоже рассмеялся профессор.

– Нет, – улыбка на губах коменданта внезапно пропала, – сказал только, чтобы девчата потом не пожалели, что напросились в этот самый поиск.

Романову тоже расхотелось смеяться. Он помнил, чем обычно заканчивались такие предчувствия полковника Кудрявцева. Алексей Александрович поспешил нарушить наступившую тишину – видно было, что всем, даже весельчаку Анатолию пришли в голову подобные мысли:

– Ну так в чем же дело, Валерий Николаевич? Роман Петрович ведь не для себя просит – на этой телеге не меньше тонны груза увезти можно, никакой внедорожник столько не утащит. И экономия налицо. Все логично.

– Логично, – кивнул Ильин, – да я и не отказываю. Просто подождать немного надо – Левин вернется, я его до самого вечера работами сварочными загружу. А для твоих верблюдов…

– Верблюдиц, – поправил хмурый доцент.

– Ну верблюдиц, – покладисто согласился комендант, – тоже есть работа, и тоже срочная.

Дослушать, чем именно решил загрузить сегодня гужевой транспорт Ильин, профессору не дали. Не дала никарагуанка, выскочившая из фургона на громкий смех парней. А может, это Игнатов так сильно пинал по водилу, пытаясь достучаться до совести Ильина.

Таня-Тамара тут же, как и обещала вчера, потащила Алексея Александровича сначала на утренний моцион (хорошо хоть сама не заскочила в туалет следом за Романовым), а потом в столовую. При этом она называла профессора Алешей (кто научил?!) и практически не умолкала. Очень скоро он узнал, что Орейра сегодня превосходно выспалась; что в фургоне с ней, кроме больной Сары ночевала ее израильская подруга Мария и русская медсестра Люда («Ага, – с облегчением внезапно отступившей ревности подумал профессор, – доктора куда-то отселили»). Таня-Тамара подкладывала ему новые бутерброды с холодным мясом, которые им в большой тарелке принесла почему-то сама Егорова, улыбнувшаяся никарагуанке очень хитро, с взаимным перемигиванием. Бутерброды со сладким горячим чаем шли на ура; профессор наслаждался и превосходно приготовленным мясом (не то что вчера – вкуса тех пельменей он просто не запомнил), и беседой, которая очень скоро переросла в урок русского языка – для никарагуанки, естественно.

И все таки где-то глубоко в душе Алексею Александровичу не давала полностью наслаждаться этим чудесным утром какая-то заноза – наверное та, которая поселилась в нем после слов коменданта. Эта заноза ворочалась внутри Романова и грозила вырваться наружу; и вырвалась – когда недалеко за пределами лагеря зашумели.

Профессор первым вскочил на ноги; недопитая кружка с чаем осталась на столе, а сам он, ухватив за руку Таню-Тамару, помчался к выходу из лагеря, чтобы, обогнув его вместе с девушкой, оказаться через минуту в березовом лесочке – там, где в первый день их злоключений были похоронены жертвы русской общины. Их было трое – Кристина Иванова, однофамилица беглеца, погибшая под лапами древнего саблезубого хищника, и парень с девушкой, так и оставшиеся безымянными. Те похороны были тихими, без длинных речей – лишь командир сказал несколько слов под сдавленные рыдания девушек, да Благолепов, бывший поп, остался после церемонии, не поднимая глаз на полковника, с упрямо сжатыми губами – все-таки решился проводить погибших в последний путь по христианскому обычаю.

Теперь рядом с этими могилами лежал еще один труп – завернутый в несколько слоев полиэтиленовой пленки, в которой Романов узнал вчерашние накидки от дождя.

– Витька Иванов, – Никитин первым нарушил молчание в толпе, окружившей вытянувшееся на траве тело и четверку поисковиков, которые и доставили его сюда, – кто его?

– Тот же, кто и кардинала, – угрюмо ответил командир.

– Ага, – вспомнил тракторист, – удар тупым твердым предметом по темечку.

Он сунулся вперед, чтобы развернуть полиэтилен.

– Не сметь! – воскликнул полковник.

– Не надо, – поддержали его почти одновременно израильтянки, и Анатолий отдернул руку, поднимая недоуменный взгляд на девушек.

Только теперь профессор заметил и их неестественную бледность, и то, с какой силой сжимают пальцы Оксаны с Бэйлой верное оружие. Он опять вспомнил предостережение Кудрявцева и содрогнулся – что же скрывала под собой эта пленка?!

А между тем комендант уже распорядился насчет лопат; полковнику на этот раз показать мастерство не позволили; крепкие парни, часто сменяясь (даже профессор с доцентом внесли посильную лепту), очень скоро заглубились в землю настолько, что их даже пришлось останавливать. И вот уже при помощи все тех же брезентовых ремней и двух сколоченных досок тело было внизу – так что Романову, да и большинству собравшихся здесь его уже не было видно. Впрочем, все смотрели не туда, а на командира, и видели, что он никак не может подобрать последние для Иванова слова.

– О мертвых или хорошо, или ничего, – наконец начал он с общеизвестной фразы, – не буду выдумывать сейчас добрые слова о Викторе Федоровиче Иванове. Одно скажу – он попал сюда вместе с нами; вместе с нами встретил первые невзгоды – неважно, как встретил – он был одним из нас. И здесь, сейчас, никому; слышите – никому! – не позволено лишать жизни человека. А тот кто сделал это, – палец Кудрявцева показал вглубь могилы, – уже не человек. И скоро он узнает об этом. И очень пожалеет.

Все. Земля тебе пухом, Виктор Федорович.

Полковник нагнулся, бросил вниз три горсти земли и, не оглядываясь, направился в лагерь…

Когда профессор с никарагуанкой остановился у трактора, готового в путь, полковник уже был спокоен и деловит; он даже посмеялся над предложением Никитина касательно визита к соседям в мусорной будке. А когда тракторист рассказал о верблюдах и Берлускони, рассмеялись и Тагер с Гольдштейн. Никитин с Игнатовым переглянулись – они явно хотели добавить об экономии солярки и бензина, но командир остановил их решительным жестом – казалось он читал их мысли: