Шрифт:
В четверг, двенадцатого, звонок прозвучал снова.
Мы говорили долго, не спеша, заостряя внимание на некоторых темах. Помню, я даже цитировал Федора Сологуба, а он благосклонно поправлял меня там, где я по слабости памяти ошибался. Закончился наш диалог какой-то досадной нелепостью.
Сначала он критиковал мои воззрения на богостроительство по принципу Гектора Свазилендского, а когда я сказал ему, что Бог есть любовь, если он, конечно, есть, он грубо отрезал:
– Бог не есть любовь. Бог есть Бог, однако!
Я нагрубил ему, на что он с явной угрозой в голосе прошипел:
– Дождетесь вы у меня…
И бросил трубку.
В пятницу, тринадцатого, я обрезал провода, уселся за стол и, проглатывая неразжеванные крекеры, неровным почерком вывел на белом листе бумаги:
«Алексей Толстой как золотой ключик русской контртеррористической операции».
Дальше рука строчила сама собой, а вялотекущая мысль не поспевала за быстрым, но все таким же корявым почерком. Когда в нижней части листа появилось последнее многоточие, рука обессилено повисла, а я с изумлением вчитался в абсолютно незнакомые мне строки. Я был воистину поражен!
Так, должно быть, чувствовал себя гонитель тьмы Даниил Андреев, когда в сырой промозглой камере он, проснувшись в ночи, обнаруживал ворохи бумаг с вдохновенными непронумерованными главами «Розы мира». Он внимательно нумеровал страницы и до самой обеденной баланды, уже успокоившись, гадал – что такое уицраоры, кто такие гуингмы и почему Б. Вавилонской особенное удовольствие доставляет секс с водородной бомбой… Мне было проще. Передо мной лежали стихи, умещаясь ровно на страничке. Поразмышляв, причем тут золотой ключик, я еще раз сосредоточенно вчитался в текст:
Это правда, что город грустен,Просто тешится чья-то грусть.Отчего-то от этой грустиЗадрожала и стихла грудь.Это в мраморном трауре ночиКто-то выронил звезды-бусы,Это день, как больной рабочий,За собой убирает мусор…Это дремлет в ночи ненастье,И по городу бродят листья,Это время, великий мастер,О картину ломает кисти.Это весть о моей болезниОтражается в море синем.Это звуки последней песни —Дзинь…Я резко отпрянул от страницы – звонок повторился. Трясущимися руками я снял трубку…
– Алло.
…тупо уставясь на обрезанный провод. В трубке раздался знакомый голос. И прежде, чем я спросил, как ему мои новые стихи, голос простужено хмыкнул, внезапно обдав меня лавиной презрительного хохота.
И сказал он, что это плохо.
Блюдо из Лазо
Саквояж… Салфетки, спирт, скальпель. Шприц.
Что еще? Ах, да! Конечно же, сакэ. Настоящий самурайский сакэ, подаренный…
Кем? Разве это важно…
Где я? Кто я? И почему мне так хочется есть?
Жажда…
Облокотившись о холодный борт ялика, я зачерпнул ладонью воду и попробовал ее на вкус. Соль.
С зеркальной водной поверхности на меня глядело осунувшееся небритое лицо незнакомца. Я уселся на корме, пытаясь что-нибудь вспомнить… Морская бесконечная гладь. Бездонная небесная синь. Штиль. Мачта без парусов. И нет весел.
Я свесился с бортика и взглянул на затертую белую надпись – «Kudzira Bune». Под английским текстом – мелкие закорючки иероглифов. Нет, в японском я был явно не силен.
В ялике, кроме перечисленного, валялись скомканные газеты, окровавленные бинты, прожженный бушлат.
Я оглядел себя и успокоился – ран не было, хотя ныло все тело. На этом бушлате, видимо, я и провел… Сколько часов? Или дней?
Пошарил в карманах – щепотка вонючего табака и мятый мандат. На обратной его стороне – ничего не говорящие мне буквы:
ЛАЗО Сергей Георгиевич, член Реввоенсовета, Владивосток, 1920.
Я повертел мандат в руках и бросил его на дно ялика. Лазо…
В хирургическом саквояже, помимо всего прочего, оказалась маленькая жестяная банка с желтоватым порошком, весьма противным на вкус. Должно быть, обезболивающее, подумалось мне, и я не нашел ничего лучшего, чем высыпать все содержимое банки в десятилитровую флягу с сакэ.
Странно, я не помню своего имени, но уверен наверняка, что фляга именно с сакэ. И откуда вообще мне известно это слово? Я сделал глоток и мгновенно почувствовал, как уходит голод. Глоток, еще глоток. Тело перестает ныть. Еще…