Шадрин усилием воли, которая ещё не покинула его, поддерживаемый своим другом Вьюном, пытался свободной рукой дотянуться до верхнего валуна в надежде сдвинуть его. Но скользкая махина не подавала признаков движения. Словно тут её место было извечно.

Человек стал терять счёт времени. Правая рука и половина тела наливались свинцом, немели. Голова тяжелела. Он стал терять сознание.

Туман тем временем рассеивался. Солнечные лучи заиграли зайчиками в озерцах влажной каменной гряды. Наступали мгновения, когда к Шадрину возвращалось сознание, и он приказывал только одному сердцу: «Не останавливайся. Поработай ещё!» И сознание снова сваливалось в пропасть. Оно уже не воспринимало собачьего охрипшего голоса. Но Вьюн, выбиваясь из сил, напрягался и продолжал звать на помощь.

Пришедшие в стойбище с дежурства пастухи сказали Нанто: «Шадрин с Вьюном идут следом за нами. Вот их палатка и лодка». – «Вот и хорошо, – сказал в ответ Егор Михайлович. – Минин по рации передал, что вот-вот будет у нас».

Прошло полчаса, час. Подъехал Минин. Но Шадрин не появлялся. Из стойбища уже отчётливо просматривалась каменная гряда. А тундра словно вымерла.

Ветер на время стих. Потом изменил направление, как бы возвращая влажный ещё воздух и сырость обратно в океан. И как раз в эти мгновения до стойбища донёсся еле уловимый протяжный хрипловатый вой. Не померещилось ли? Нет. Прервавшийся вой тут же повторился. Собаки в стойбище забеспокоились. Нанто и Минин переглянулись. Ничего не сказав друг другу, враз оба поняли: беда!

Минин позвал из яранги вездеходчика, который угощался чаем, и сдержанно-твёрдо сказал:

– Саша, быстро заводи вездеход. Видишь гряду? Там что-то случилось.

Александр Меньшов, человек в тундре бывалый, без лишних вопросов сел за рычаги. Нанто и Минин запрыгнули в кузов, и вездеход с места рванул по прямой. Через десять минут они были у северного подножия гряды. Вьюн, издали заметив вездеход, бросился навстречу ехавшим с полными слёз глазами, вильнул хвостом и увлёк людей за собой.

То, что они увидели на месте, их, видавших всякое в своей жизни, потрясло. Нанто и Меньшов, не раздумывая, вскарабкались на нижний камень, навалились на верхний валун, приподняли его, а Минин принял, как ему показалось, уже труп Шадрина.

Раздели его до пояса. Минин приложил ухо к груди. Сердце Шадрина, словно пробуксовывая, рвано, еле слышно пульсировало. Уперев ладони в грудь Виктора, Фёдор сделал искусственное дыхание. Шадрин, не приходя в сознание, судорожными глотками набрал в себя воздух и неслышно выдохнул. И только сейчас все трое обратили внимание: правая шадринская рука почернела, а по телу расползалась синева.

Минин, ещё не осознав всей трагичности случившегося, выдавил:

– Саша, срочно радируй в Пежино. Пусть немедленно вызывают вертолёт из Тундрового.

Меньшов бросился к вездеходу. Минин повторял приёмы искусственного дыхания. Шадрин не приходил в сознание.

Вьюн лежал в изголовье. Обессилел вконец. И только слёзы крупными каплями скатывались на ещё не успевшую высохнуть росу. Позже Нанто рассказывал: на этом месте образовалась лунка с водой, которая не высыхала в любую жару.

Шадрину не суждено было встретиться с членами комиссии, расследовавшей факты по его письму. Его в критическом состоянии срочно из Тундрового отправили самолётом в Магадан.

Но комиссии и не было нужды доказывать или опровергать шадринские факты. Они были адресными и подтвердились. Суть их сводилась к главному: авиловщина не терпит критики в свой адрес, усвоив, казалось, то, что она, эта критика, – прямой подрыв авторитета партии. Сам первый секретарь был твёрдо убеждён в одном: здесь он командует, приказывает, а все остальные должны эти команды, приказы безоговорочно выполнять. В противном случае – его право не останавливаться ни перед чем. И он это делал.

Инспектор ЦК Никифоров и завотделом пропаганды и агитации крайкома Запевалов потратили неделю на разбор «дела Шадрина». Они так его называли. Заметим: не «дело Авилова», а «дело Шадрина».

Район по территории равен трём Свердловским областям, а по числу жителей в двести раз меньше последней. Слух о работе комиссии, однако, разлетелся быстро. Люди в посёлках и сёлах жили ожиданием чего-то необычного, что со дня на день что-то должно произойти. Многие старожилы не припомнят приезда сюда такой представительной комиссии. Только отдалённые оленеводческие бригады, например, третья, Нанто, были выключены из этого общественного интереса. К ним не обращались. А в таких случаях тундровики – народ нелюбопытный, хотя им было бы что сказать.

Бурно развивающаяся горнодобывающая промышленность, похабя пастбищные угодья, всё дальше и дальше оттесняла их к северу, к побережью Седого океана. С каждым годом маршруты выпаса оленей укорачивались и сужались. Пастухи нередко вынуждены были менять их: они обезображивались отвалами горных разработок – и выпасать стада приходилось на бескормных пастбищах. Сколько ни били тревогу, результат был один и тот же. Их сигналы возвращались в район, а оттуда отделывались отписками или даже, чего хуже, укорами в их же адрес о непонимании ими значения индустриального освоения этого края. При этом, хотели они того или не хотели, отвечающие им руководители со своеобразным цинизмом подчёркивали, что они, мол, должны не сетовать на трудности, а гордиться таким стремительным развитием района, достижениями цивилизации. Что, мол, какие ещё другие малые народы мира, как наши, могли из общинного уклада жизни так сразу шагнуть в социализм.