Шрифт:
В ту ночь я не спала. На следующее утро я не оставляла работу. Я села в запертой комнате с фотографией Плутоньера, на которой он выглядел еще глупее, чем в действительности. Я взяла картон и приклеила на него белую бумагу. Разделила фотографию и бумагу на квадраты. Так делают карты. Я попытала свое счастье и у меня получилось! Я покрасила щеки в розовый цвет. И подбородок тоже. Его лоб я заполнила черными кудрями, которых у него не было. Черные усы. Когда я закончила, то поставила портрет около стены и постучала в дверь. Вошли все. Офицеры, за ними охранники и повара.
– Зажгите свечи. – Говорю я приказным тоном.
Свечи зажжены.
– О, какая красота! – сказали все.
Начали хлопать в ладоши и… Плутоньер поцеловал меня в щеки. Страх усиливался. Я боялась, что он заколет меня своими усами. Но усы были мягкие. Сержант Василиу обнял меня и сообщил:
– Есть еще сюрприз!
Он поднял портрет над головами и произнес:
– Я очень красивый парень! Я пошлю это своей жене в Румынию. Чтобы она меня не забыла.
Так закончился мой рождественский художественный опыт в полиции.
24.
Время течет. Дни проходят без больших изменений до весны 1943-го года. Однажды меня заставили пойти убирать картошку на поле, а потом на железнодорожный вокзал Любашевки. Поварам пришлось один день обходиться без меня. Работа была не совсем трудной, мужчины делали более трудную работу. Они бросали картошку прямо на платформу, а мы женщины, наполняли ящики, которые были предназначены для армии. С особой осторожностью мы клали одну картошку на другую и вытирали влажные. Сидели на платформе. Было еще холодно и очень мокро. Над нами была крыша, которая защищала от дождя картошку, которая была предназначена для фронта. Нам разрешали брать поврежденную картошку домой. Конечно, была недостаточно хорошая картошка, но ее все-таки можно было варить на кострах, которые мы разводили в лагере. Мне нравилось смотреть на поезда. Я радовалась каждому мгновению! Холод мне не мешал и даже влага. Ничего мне не мешало. Я дышала чистым воздухом, даже запах паровозного дыма мне ужасно нравился! Я видела себя и маму в элегантном поезде, когда мы ехали за границу. Я высовывала свой нос, чтобы нюхать паровозный дом. Я радовалась золотистым искрам и вытаскивала свою голову настолько далеко, что моя мама боялась.
– Засунь свой нос внутрь! Что за невоспитанная девочка!
Насколько ясно я вижу лицо моей мамы. Как я скучаю по ней. Как же она меня любила! Я никогда на нее не сердилась!
Вечером мы возвращались пешком, это занимало час или два, точно не помню. Почему-то снег стал мокрым. Мои валенки пропускали воду. Когда я вошла в комнату с моим узлом с картошкой, я должна была поскорее разуться, мои ноги были мокры и холодные. Анюта жалуется:
– Целый день я одна! Холодно мне, скучно мне, все уходят на работу, и ты меня оставляешь! Я не хочу оставаться одна. Останься со мной. Скажи им, что я тебя просила!
– Да, да, – говорю ей. – Начни надевать чулки и твои туфли как большая.
– Туфли, которые мне принес Петя, такие большие, я не могу их надеть!
– Давай мы их заполним бумагой. Иди сюда, я тебя причешу. Ну, иди сюда, сейчас же!
– Я не хочу быть причесана. Ты мне найдешь вшей, как всегда. А потом я должна буду мыть голову холодной водой и керосином!
– Если ты мне не дашь тебя расчесать, я постригу тебя, так как тогда тебя постригли в больнице!
– Не хочу! Я не хочу быть похожей на мальчика! Моя мама говорит мне, что у меня красивые волосы.
«Странно первый раз я слышу, что она вспоминает свою маму!» – думаю я.
– Анюта, есть у тебя счастье.
Когда я закончила работу над ее головой.
– Нет у тебя вшей, они не любят твою красную голову.
Мы обе хохочем.
На следующее утро мы варили нашу картошку. Фактически мы ее не варили, а пекли. Разводили огонь, ждали, пока он потухнет, а потом засыпали картошку горячими углями, накрывали ее и ждали, иногда даже больше часа. А потом вытаскивали ее таким образом: выбрасывали палкой из костра и старались, чтобы она упала на кусок материи, которую мы расстелили на земле для этой цели. Картошка разваливалась, и ее можно было сразу же есть, и даже обжигаться, жалко не было соли. Анюта не чувствовала этого. Я обожала эту картошку.
Анюта выросла. Ее ножки стали длинными, но продолжали быть маленькими. Не было никаких следов обморожения. Я обмотала ее ножки тряпками и смогла их засунуть в туфли, которые Петя принес ей неделю назад. Я боялась, что она может простудиться. По вечерам еще были заморозки.
В один прекрасный день, когда я вернулась с вокзала, и в руках у меня был узелок с картошкой, Анюта не пришла меня встречать. У дверей стояла старуха, жена кузнеца и плакала.
– Что случилось? – спрашиваю я.
– Забрали Анюточку!
Я вся похолодела.
– Кто? Как? Когда?
– Сегодня утром, приехала коляска на двух лошадях, не одна лошадь! Сидит там румынский офицер, чтоб он сгорел, возле него расфуфыренная и раскрашенная баба в шубе. Настоящий мех! Он не слез из коляски, только она. Она побежала вовнутрь и заорала: «Анюта, Анюта!». Ты знаешь, Таня, она была раскрашена как швеи-проститутки! Красные щеки, помада на губах и ужасно, ужасно! Она схватила нашу маленькую Анюточку, потащила ее в коляску, солдаты попробовали ее остановить, но офицер, наверно, он большого звания, приказал им не трогать ребенка и оставить ее в покое, они отошли и отдали честь. Не смотря ни на рев, ни крики ребенка, эта расфуфыренная баба сунула ее в коляску. Она положила ее между подушками, завязала ее голову платком и сказала офицеру: «Давай, укатывай скорей». – «Я не хочу тебя! Ты не моя мама! Мама моя умерла. Я хочу Таню! Таня, Таня, Таня!» – так она кричала пока эта странная, раскрашенная баба не сказала: «Посмотри на меня! Я твоя мама! Я твоя мама». Офицер хлестнул своих лошадей, и они уехали. Издалека мы еще слышали детские крики: «Таня! Таня! Таня!…»