Шрифт:
Сейчас почти во всех вузах медалисты проходят по собеседованию. То есть не сдавая ни одного экзамена, а дав взятку (в Уфе она имеет порядок одной-двух тысяч долларов) председателю предметной комиссии, который задает вчерашнему школьнику ряд дурацких вопросов, результат ответов на которые может быть оценен только спрашивающим.
В те годы медалисты поступали по одному экзамену. То есть могли поступить, написав на пятерку математику. В противном случае им предстояло сдавать все оставшиеся экзамены в общем потоке.
И скажу совершенно честно, что нынешней коррупцией тогда не пахло, и оценки по-настоящему не подделывались. Впрочем, здесь тоже проявляется историческая закономерность: в государстве, где главные преступники (коммунисты, фашисты или красные кхмеры – без разницы) находятся у власти, серьезной преступности в массах нет места. Причем как обычной, так и экономической.
Но вернемся к теме.
Для соблюдения приличий заранее выбирался «показательный еврей» с характерной фамилией – например, Рабинович. Естественно, медалист. Он сдавал первый экзамен, получал пятерку за идеальную работу и с помпой зачислялся в студенты.
О чем тут же вывешивалось крупное объявление.
Всем остальным евреям методами мелких придирок – которые известны любому квалифицированному преподавателю – занижали результаты сначала по математике, потом по сочинению. Всего чуть-чуть. Но этого хватало. И эти ребята – виноватые только в своем еврейском происхождении – оказывались за пределами конкурсной черты из-за низкого общего балла.
Справедливо разъяренные родители атаковали приемную комиссию, обвиняя ее в антисемитизме.
– Помилуй бог, какой антисемитизм! – ответственный секретарь делал жест в сторону доски объявлений. – Вон посмотрите: у нас Рабинович вообще с одного экзамена поступил. Готовиться надо было лучше, вот что…
Возможно, я не открываю Америки этими рассказами.
А возможно, вы мне просто не поверите.
Но именно при мне подобным способом был отвергнут светлой памяти Миша Соломещ, сын моего будущего сослуживца по Башкирскому государственному университету. Истинный математик, блестящий ученый. Именно блестящий, поскольку вернувшись в Уфу, он сходу начал карьеру. Окончив Башкирский университет, стал научным работником. И не знаю на каких высот парил бы сейчас, не оборви его жизнь ранняя смерть…
Вспоминая те деформированные времена, хочу отметить, что травля диссидентов, скрытый антисемитизм, подозрение в сионизме, встречная борьба иудейской нации за выживание и так далее, привели к тому, что само слово «еврей» стало запретным. Почти неприличным. Позволялось сказать про татарина: «Он татарин». Или про чукчу: «Он чукча».
Но прямо назвать кого-то евреем было равносильно ругательству.
Заподозрить человека в том, что он еврей – даже если он действительно был стопроцентным евреем и имел классическую семитскую внешность – означало нанести тяжкую обиду.
Забавно, но с двадцатилетней отрыжкой прошлого идиотизма я столкнулся не так давно, когда оказался на стажировке в московской фирме.
Желаю сделать приятное одной из коллег, чье происхождение не оставляло сомнений, я заговорил с ней на идиш. (Обладая некоторой склонностью к языкам, я знаю несколько расхожих фраз на этом старом, забытом даже евреями, наречии. Как попугай из фильма Эфраима Севелы.) Каково же было мое удивление, когда Юдифь – назовем ее так – обиделась на меня за прилюдное раскрытие ее национальности. Хотя я не имел в виду ничего плохого.
Но вернемся к тому, воспоминание о ком заставило написать это отступление.
Долгий путь к границе
Лейб учился в параллельной группе. Причем являлся одним из двух «официальных» евреев на курсе. Он не стыдился и не опасался своего еврейства, за что я его искренне уважал.
Впрочем, стыдиться национальности глупо, ведь человек не волен ее выбирать. А вот что не опасался – так это в итоге вышло ему боком…
Вообще Лейб был очень хорошим парнем. Выпускник одной из Ленинградских математических школ, он прекрасно знал предмет, но никогда не кичился знанием. В отличие от других своих бывших одноклассников, знавших математику не в пример хуже. Когда мне, с великим трудом преодолевавшему годы на неинтересном и абсолютно чужом математико-механическом факультете, что-то оказывалось непонятным, я часто обращался за консультацией именно к нему.
Катастрофа произошла на пятом курсе.
Отец Лейба был, естественно, тоже евреем. И даже носил не придуманное, а настоящее иудейское имя, которого я сейчас уже не помню.