А так как жилья не было, то я жил в здании штаба. Это был барак, а в нем была коморка. Там раньше уборщицы держали инвентарь. И в этом подсобном помещении поставили три кровати для меня, жены и двоих наших детей.

– Что же этот комплекс делал?

– Строил атомные объекты. Там потом в этой пустыне был построен новый город Навои. Красавец-город. Когда первые дома построили, мы все ждали. Мне в самом начале строительства обещали комнату в одном из двух первых домов, и я ждал, ох как я ждал – вот-вот будет, вот-вот будет.

А когда их построили, то все вокруг оцепили и стали эти дома взрывать.

И взывали их до тех пор, пока полностью все не развалилось, а мы стояли и чуть не плакали. Оказывается, их испытывали на землетрясение, при какой силе землетрясения они развалятся, чтобы потом строить устойчивые дома. Затем опять началось строительство, построили новые дома, мне там дали квартиру. Вечером сказали: вот тебе квартира. Я так обрадовался. Я не стал ждать утра. Я ночью перебрался в эту квартиру, чтобы ее не занял кто-нибудь другой, а утром генерал– лейтенант Зарапетян, дважды Герой Социалистического труда, возглавлявший эту контору, мне и говорит, что пришел приказ о моем переводе в Москву – вот такая история.

Так что я опять собирал свои вещи…

Зарапетян был хороший человек и ко мне относился по-доброму. Он каждый день проходил мимо той конурки, где я жил, – все это в штабе же, и вот он каждый раз говорил, как ему неудобно, что я в таких условиях. А перевели меня в Подмосковье в качестве замполита батальона обеспечения, здесь в Дубне построили огромный синхрофазотрон. Он до сих пор работает.

– А потом?

– А потом из Дубны меня перевели в Академию им. Гагарина преподавать социально– экономические дисциплины. А я писал. Я писал всем, что я боевой офицер, и что же это такое, и одновременно я писал кандидатскую диссертацию по развивающимся странам. И моя докторская диссертация тоже была на эту тему. Тогда же я освоил и дари. Я же по национальности осетин. А дари и осетинский язык очень созвучны, поэтому некоторые вещи я понимал сразу. И вот я выучил дари, а затем и фарси. Не очень здорово, конечно, но я понимал.

А в 1977 году я – заместитель начальника кафедры – попал в Афганистан. Меня туда направили в качестве военного советника. Когда я туда приехал, то сразу, увидев, что мы там делаем, я подумал, что не то мы делаем, не то.

С нашими противниками надо не столько воевать, сколько договариваться. А потом меня взял себе разведцентр. Подчинялся я только главному военному советнику – генералу армии Сорокину и начальнику разведки – генералу Клименко, и больше никому. Даже члену Военного совета я не мог сказать, где был и что делал. Вызывает он меня и говорит: «Где вы были? Я вас целую неделю искал!» – а я ему говорю: «Да здесь я был!» – ну не мог я ему сказать, где я был. Я ходил в разведку с полным переодеванием и бородой, как настоящий душман. В разных местах я был разным. Но чаще всего я представлялся глухонемым. О чем речь шла, я понимал, конечно, но делал вид, что ничего не слышу. Это очень сложная штука. Это такое напряжение душевных сил. Я потом неделю после возвращения в себя прийти не мог.

– То есть вы знаете язык глухонемых?

– Нет. Я не знаю языка глухонемых. И афганцы не знают. Я им на пальцах что-то показывал, что, мол, кишлак разбили, вот я иду, никого у меня нет. Дурака валял.

– Неужели вас не проверяли?

– Как не проверяли? Каждый раз проверяли. А тут я пришел как-то с задания, а у нас в городке был один наш полковник из Военно-политической академии имени Ленина, который сказал тем афганцам, что на нашей стороне воевали: «А он вас дурит, он не мусульманин». А я даже в нашем городке выдавал себя за мусульманина, и вот он мне такую жизнь устроил. Я ему потом сказал: «Ты что, дурак? Кто тебя за язык тянул?»

А это же нельзя. И меня проверяли целую неделю.

– Как проверяли?

– Наблюдали, правильно я делаю в мечети намаз или неправильно. А я ислам хорошо знаю. Афганцы знают ислам только на примитивном уровне.

– Ну Коран-то они знают?

– Они знают только то, что им мулла говорит. Мулла Коран знает. А вот высшее духовенство знает чуть больше. Те, кто в Египте окончили Аль-Ахрам, исламистское учебное заведение, те много знают.

Так вот ошибок в моем намазе они не нашли.

Я в Афганистане был почти пять лет, хотя сначала меня посылали на полгода в командировку. Но когда я там начал работать, и работать среди банд, руководству это понравилось, и мне сказали, что я остаюсь.

– Вы один ходили к душманам?

– Я же изображал глухонемого, так что со мной никого не было. И не могло быть. Совершенно один ходил.

– Помните свой первый выход в банду?

– Конечно помню. Я каждый свой выход как сейчас помню. Я когда шел, то не только знал, в какую банду иду, я об этой банде все знал – ее состав и расположение. Главаря. Знал, кто главарь, как его зовут и что он за человек. Я совершенно спокойно вхожу в ее расположение. Просто иду на посты. У них же везде посты. Это только кажется, что все пусто и никого нет. За дорогой наблюдают. Меня останавливают. Я никак не представляюсь, показываю, что я глухонемой. Меня забирают и приводят к Малангу. Это их главарь. У него была мощнейшая банда. Этот Маланг когда-то был муллой, но с началом действий советских войск он ушел с должности и возглавил отряд.

– У вас не было оружия?

– Нет. Никакого оружия. У меня при себе всегда были только две гранаты. Они внутри штанов, привязанные к паху, а от них шнурки торчали наверх, как веревка от штанов, на крайний случай. Только две гранаты и больше ничего. Безвыходное положение? Шнурки, торчащие от гранат, выдерни и… Это чтобы не попасть в плен. Вот и все. Чуть чего, я бы дернул гранаты.

– А обыскать? Вас не обыскивали?

– Нет. Меня никогда не обыскивали. Кому я нужен? Я же выглядел скрюченным стариком. И вот меня приводят. Маланг разговаривает с теми, кто меня привел, а у меня в голове вертится, что он сейчас что-то выкинет, чтобы меня проверить. Я рассматриваю хребты. А в таких случаях все у тебя обостряется.