Табакерка выпала у Анкудинова из штанов, когда он, как принято у людей благородного звания, накануне снимал их с себя, ложась спать. Это ему почти удалось, но закрыть дверь в комнату сил уже не хватило. Чертовы салакушники пиво варили ярое, да еще приправляли его хлебным вином.

Рано утром, пока он дрых без задних ног, хозяин постоялого двора, проходя мимо, через дверь положил глаз на валявшуюся за порогом табакерку. Он решил, что у пьяного украсть, все равно как на улице найти, греха нет. Подобрал тихонько серебряную коробочку, унес к себе, открыл, ужаснулся и побежал с ней к знакомому ратману. Вскоре она со всеми предосторожностями, обернутая двумя слоями сукна, была доставлена Оксеншерне. Направляясь во дворец, тот прихватил ее с собой на случай, если королева не пожелает внять доводам разума.

Канцлер догадывался, каким образом эта вещица оказалась у пройдохи-московита, но дипломатично держал язык за зубами. Он коротко рассказал о том, как она попала к нему самому, и добавил: «Вчера князь Шуйский показывал ваш портрет собутыльникам в трактире, дерзко похваляясь любовью к себе вашего величества».

Эффект превзошел его ожидания. Королева, как львица, заметалась по кабинету. Оксеншерна испугался, что сделал чересчур сильный ход и русский царь не получит самозванца живым. «Ваше величество, – заметил он, – уступите его московским палачам. Они хорошо знают свое дело».

Эти необдуманные слова только подлили масла в огонь. Наконец, немного успокоившись, Кристина Августа повелела сегодня же посадить князя Шуйского на любой корабль и выслать в Копенгаген, Ревель, Ригу, куда угодно, лишь бы духу его тут не было. Оксеншерна пытался возражать, но ничего не добился. Характером королева пошла в отца, а перед Густавом Адольфом дрожала вся Европа.

«Скажите московитам, – приказала она, – что он скрылся от нас и мы не в силах его разыскать. Мы всем сердцем желаем порадовать великого государя, нашего брата, и быть с ним в дружбе и в любви, но не в нашей воле выдать ему князя Шуйского».

Ночью алебардщики во главе с офицером дворцовой стражи подняли Анкудинова с постели, привели в гавань и посадили на любекский галион «Элефант», идущий в Ревель с грузом железа из королевских рудников в Кируне. Ему ничего не объяснили, но он сам смекнул, что ввиду прибытия московского гонца северная Зенобия мудро решила спровадить его подальше от Стокгольма.

Дул попутный ветер, с рассветом взяли курс на восток. Анкудинов без печали смотрел на удаляющийся берег. Он верил в свою звезду и почти готов был поверить в ангела с огненным мечом, который вывел его из Семибашенного замка, а теперь невидимо летит над кораблем, направляя кормчего на безопасный путь среди рифов и мелей. Камень безвар, хранящий его в бурях житейского моря, лежал за пазухой. Недавно Анкудинову исполнилось тридцать четыре года, в этом возрасте мужчина чувствует, что весь мир лежит у его ног. Будущее его не страшило, любовь королевы снизошла на него как чудо и позволяла предполагать впереди чудеса еще большие.

Он не подозревал, что офицер, сопровождавший его на борт, вручил капитану «Элефанта» секретное письмо Оксеншерны. Сразу по прибытии в Ревель капитан должен был передать это письмо коменданту города, графу Делагарди. Ему предписывалось арестовать князя Шуйского, едва тот сойдет на берег, посадить его в крепость, хорошо стеречь и ждать дальнейших распоряжений. Старый канцлер знал цену капризам взбалмошной двадцатипятилетней женщины. Отказываться от своих планов он не собирался, рассчитывая, что к тому времени, как дело будет сделано, королева найдет себе другую забаву.

Оксеншерна и предположить не мог, до какой степени оправдаются его расчеты. Трудно было предвидеть, что вскоре Кристина Августа добровольно оставит престол, перейдет в католичество, уедет в Рим, еще полный воспоминаний о московском царевиче, и проживет там до конца жизни, постоянно рассказывая о войне журавлей и карликов, которая незримо идет по всему подлунному миру, делая его юдолью слез и обителью скорби. «Я отреклась от власти, чтобы не быть втянутой в эту войну и всецело посвятить себя философии и любви», – говорила она своим бесчисленным любовникам. Рене Декарт и Тимошка Анкудинов побудили ее принять такое решение.

Прервавшись, Шубин пошел на кухню попить чаю, заодно послушал по радио новости про референдум, а когда вернулся, обнаружил жену за своим столом. Ее палец прошелся по последнему абзацу.

– Это правда, что она не захотела править и уехала в Рим?

– Да, – подтвердил Шубин. – В Риме есть ее дворец, его показывают туристам.

Жена задумалась, но ненадолго.

– Извини, – сказала она без тени раскаяния, – вообще-то я прочла все, что ты написал про этого жоха.

– И как тебе? – не удержался он.

– Написано хорошо, но не в том дело. Я же все прочла – и про Сару, и про его роман со шведской королевой. Тоже скажешь, что это все правда?

– Ну, – слабо трепыхнулся Шубин, – при Хмельницком он жил, с Кристиной Августой встречался и очень ей понравился. Русские послы просили выдать его, но она им отказала.

– Не передергивай! Ты меня отлично понял. Откуда ты знаешь, о чем они говорили с Сарой в постели? Или про табакерку с голой королевой? Вряд ли Анкудинов кому-то о ней рассказывал. Он же не дурак, чтобы болтать о таких вещах.