– Ты, Истукан, тоже от них не отставай, - веселился упырь.
– Подпишешь отступную на отпрысков, и гуляй туда, куда тебя нужда погнала.

Ладно. Начал царь комедию ломать. То у него пёрышки писчие

гнулись-ломались, то слёзы целые слова с бумаги смывали, то сосудец

с чернильной сажей невзначай опрокидывался, то буква нужная никак

не вспоминалась. "Оно" перед Величеством заискивал-прислуживал,

вино успокаивающее наливал: понимаю, мол, сострадаю. Нелегко, чай, с сыночками-то разлучаться. И Дула с братом тоже не бездельничали:

ели, пили, короба заплечные снедью набивали. Мельтешили перед поганцем, отвлекали всячески.

Солнышко уже к горизонту заторопилось. Стрекозы волнительно

по домам засобирались. А царь всё над грамоткой горбился. Пыхтел, сопел. И виновато - хитрец!
– на владыку подводного взглядывал.

Зато "Оно", развалившись в креслице, жмурился сладостно:

"Хор-рошо!"

Только, всё ли хорошо-то? Да всё, как будто. Вот островок, как блин на сковородке, стал подрагивать по краям и пузыриться. Потом вдруг вздулся волдырём посерёдке. А через мгновение, издав не то стон, не то вздох прощальный, и вовсе булькнул туда, откуда появился. Только

зеленовато-багровое брюхо чудовища мелькнуло. Тут же и голос Голиндухи послышался: "Успел, тятенька?"

– В самый раз, родимый. Давай сюда. Сейчас животы друг дружке кушаками обхватим, не лопнули чтоб, и я вам почитаю, какую челобитную я здешнему волостелю написал.

– Потом смеяться будем, - стал отжимать бельё Голиндуха, - А сперва им помочь надобно.
– он указал на мужичков, вылезавших из воды.
– Узнаёшь, Ваше Величество? Это Павсикакий, козлом петь умеющий и вычеркнутый из списков государственных, как душа пропавшая. А те, что с ним - тоже на дне горе мыкали. Говорят: жабам ресницы красили.

А некоторых и вовсе на каракатицах обженили. Представляешь, срамотиш-ша какая!

Царь ласково допустил к своей руке каждого обиженного и оскорблённого. Потом велел Псою их беседой занять. Душевной. Чтоб

смотрели они с сего дня на жизнь по-новому, с надеждой. А вечером все расселись у костра, и Истукан развернул выстраданное им накануне

сочинение.

"Лышенько милое, лапоть и лыко мочальное, - потекла из первой строки во вторую грубая - не царская лирика. А дальше и вовсе закружилась карусель мужицкого просторечья. Мы её, пожалуй, останавливать не будем. И посочувствуем зябликам, пугливо вздрагивающим в траве от взрывов хохота, поднимающихся волнами до самой луны.

– Как же ты собирался такое лиходею показывать?
– беззвучно трясся от смеха Дула.
– Он бы нас, окаянный, пиявкам на прокорм отправил. Всех!

– И отправлю!
– донеслось из темноты.

Царь жестом прекратил смех. Стали прислушиваться: тихо, как-будто.

– Кто-то попугать нас решил. Взаимно согласуясь, попрошу к отраженью разбойному быть готовым. Дула, в центре встанешь, -

закомандовал Белендрясович, - Ты, Псой, в засаде укройся вон за той кочкой. Ты, Голиндуха, с голытьбой левый фланг запечатай. А я лапти пока посушу - в отсыревших избивать неприятеля противно как-то.

Не успел он, однако, обувочку пропарить. И "рать" голиндухова запоздала позицию занять.

– Ты что думал, - вырос перед костром "Оно", - У меня окромя острова других изворотов нет достать твоё семя худородное?

– Садись, сосед, поговорим напослед, - невозмутимо ответил царь.

– Не ровня ты мне, чтобы рассиживать тут с тобой. За оскорбленья, за обман и дерзкое воровство смертью заплатишь. Поднимайся, лукавый, и голову свою под сабельку мою приспособь. Я её у себя над кроватью подвешу. Высушенную. А потомство твоё прыткое обращу в вечное рабство.

Истукан шевельнул бровью. Слепой, слепой, но множество злобных глаз, угольями тлеющих в лунной траве, явственно разглядел.

"Не совладать", - сокрушился по-стариковски. Но бесстрашно поднялся.

– Что ж. Твоя взяла. Позволь мне только место казни самому выбрать, да рубаху и нательный крест снять - негоже христианину допускать надругательство над святынею.

– Валяй. Выбирай. Мне всё едино, где ты дух испустишь.

Величество огляделся вокруг и пошёл к той самой кочке, за которой Псой ухоронился. "Оно", сабелькой поигрывая, следом двинулся. Подошли. Царь неспешно крестик снял, положил бережно на болотную

бородавку. Рубаху через голову потащил. Упырь ждал. Терпеливо почёсывал шерсть на брюхе.

– Й-ех!
– выдохнул кто-то сзади.

По голой спине Белендрясовича побежало что-то липкое. А вот это что такое к ноге подкатилось? Вгляделся. И выпрямился величественно

– Спасибо, сынок.

– Как учил, батюшка, с оттяжечкой.
– Отпихнул страшную голову Псой.
– Теперь остальную нечисть разогнать бы не худо.

– Побереги силы, рубака, пригодятся. Крикни лучше тварям подводным, что новый рассвет они без власти своей окаянной встречать будут. Увидишь: сами разбегутся. Но и нам без задержек уходить отсюда надо. Сил у них - поболее наших. Если опомнятся, то бесславно здесь и погибнем. И скажи этому Павси-как его, чтоб людей в отечество уводил. Пусть, нас не дожидаясь, домишки там себе ставят, кур разводят, а мы им из солнечного Дивана невест румяных приведём.