Марина Мнишех, супруга Димитрия Самозванца

Аннотация

«По пресечении царствовавшего рода Пястов и по установлении избирательных королей правление Польши было весьма необыкновенным явлением в политическом мире. При всяком избрании нового короля дворянское сословие, представлявшее собою независимую республику, исторгало посредством условий, или Pacta conventa, новые преимущества и выгоды, которые, ослабляя власть королевскую, тем более отягчали земледельческое состояние…»

* * * По пресечении царствовавшего рода Пястов и по установлении избирательных королей правление Польши было весьма необыкновенным явлением в политическом мире. При всяком избрании нового короля дворянское сословие, представлявшее собою независимую республику, исторгало посредством условий, или Pacta conventa, новые преимущества и выгоды, которые, ослабляя власть королевскую, тем более отягчали земледельческое состояние. Бедное дворянство пользовалось только тенью свободы; купечество и мещанство вовсе не участвовали в правлении; вся власть пребывала в руках богатого дворянства и вельмож, которые в своих поместьях были почти независимыми владетелями и тогда только появлялись ко двору, когда имели нужду в королевских милостях. Никакое важное постановление в государстве не совершалось без согласия Сейма, в котором послы, выбранные от воеводств, решали дела общим согласием. Один противный голос (veto) разрушал самые благие намерения, и нередко руководимые духом партий вельможи жертвовали выгодами отечества личностям и честолюбию. Пламя раздоров никогда не угасало на земле Польской; возмущения противу правительства под названием конфедераций, открытые брани вельмож между собою или заграничные войны беспрерывно занимали народ и опустошали страну. Дворянство проводило большую часть жизни на коне и в поле, земледелец страдал, торговля и мануфактуры не могли процветать в подобном состоянии государства; города приходили час от часу в больший упадок, и если по временам торжество над внешними врагами и голос победный возбуждали в благородных сердцах желание возвысить отечество внутренним устройством, истребить безначалие и утвердить на престоле власть наследственную, то враги порядка восставали против людей благонамеренных, называли покушения их вредными свободе польского народа, и государство все глубже погружалось в бездну несчастий, которая наконец поглотила его, оставив для потомства урок горький, но спасительный. В таком состоянии находилась Польша при избрании на престол шведского королевича Сигизмунда, последней отрасли рода Ягеллов. Избрание его и прибытие в Польшу (1587 г.) ознаменованы были кровопролитием, продолжавшимся почти беспрерывно во все время его сорокапятилетнего царствования. Бунт вельмож Зебржидовского, Радзивилла, Зборовского и возмущение казаков излили все ужасы междоусобной брани на несчастную Польшу; войны с турками за обладание Молдавией) и Валахиею, со шведами о наследстве престола истощили извне силы королевства; со всем тем Сигизмунд, побуждаемый честолюбием и ревностию к распространению католической веры, еще продолжая войну со шведами и не усмирив даже внутренних неустройств, вознамерился восстать на Россию и под предлогом возведения на престол Димитрия, именовавшегося князем Российским, утвердить в России католическую веру и возвратить потерянные области. В сие время (1605 г.) самозванец, руководимый, наставляемый и вспомоществуемый иезуитами, блуждал в Польше и собирал приверженцев, которые из легковерия или в надежде корысти признавали его наследником царского престола. Иезуиты поручили самозванца особенному покровительству князя Адама Вишневецкого и тестя его Юрия Мнишеха, воеводы Сендомирского. Представленный королю, самозванец сумел склонить его в свою пользу при помощи папского нунция Рангони, которому клятвенно обещал обратить Россию в католическую веру. Король назначил самозванцу пенсию, позволил панам польским помогать ему в его замыслах и набрать для него войско в своих областях, не объявляя однако ж явного разрыва с Россиею, не докладывая Сейму и вообще давая сему происшествию вид частного дела, вовсе чуждого делам республики. Хитрый самозванец чувствовал, что ему необходимо надлежало связать неразрывным узлом судьбу свою с судьбою какого-нибудь могущественного рода в Польше, чтобы во всяком случае иметь верное пристанище и надежную помощь. Юрий Мнишех равнялся богатствами со всеми польскими вельможами, родством соединялся с знатнейшими фамилиями, пользовался особенною милостию короля, был почитаем духовенством и любим дворянством; на сего вельможу самозванец обратил свои виды и решился вступить в его семейство. Дочь воеводы Мнишеха Марина почиталась одною из богатейших и прекраснейших невест во всей Польше. В замке Самборе она проводила юность свою, окруженная толпою обожателей, стекавшихся со всех концов государства, чтоб заслужить ее любовь и руку. Марина имела тогда около 18-ти лет от роду, когда самозванец в первый раз появился в Самборе (1605 г.) Он был 25-летнего возраста; наружность его не могла нравиться девице, пред которою цвет польского юношества преклонял колена. Самозванец был роста среднего, рыж волосом, лицо имел бледное, глаза голубые, взор пасмурный; обхождение его было неловкое, а молчаливость его и задумчивость еще более делали неприятным его общество. Нельзя верить его приверженцам, которые, описывая его вышесказанным образом, говорят, что прелестная и умная Марина пылала к нему взаимною любовию. Честолюбие, ослепившее отца, совратило и дочь с пути благоразумия. Марина, отвергшая самые выгодные замужества, хладнокровная к самым пылким изъяснениям страсти польского юношества, на первое открытие любви самозванца отвечала взаимностию и согласилась вступить с ним в брачный союз, не прежде однако ж, как по совершении великого подвига овладения Российским престолом, в котором предприятии Мнишех обещал всеми средствами помогать будущему своему зятю. Между тем в Лемберге собиралось войско и делались все нужные приготовления к войне под ведомством и издержками Юрия Мнишеха, князей Вишневецких и других польских и литовских вельмож. Прочие приверженцы самозванца в самой России искали ему пособий, и ревностнейший из всех польский дворянин Ратомский подговорил для него 7000 донских казаков. Число войск, набранных в Польше, по свидетельству Весенберга, простиралось до 10-ти, а по сказанию Кобержицкого, до 15-ти тысяч. С сими-то слабыми силами самозванец вторгнулся в пределы России, перешел Днепр в близости Киева и направил путь к Москве чрез Чернигов. Самозванцу легко было найти приверженцев в самой России. Борис Годунов, государь мудрый, искусный в управлении, не был любим боярами. Он был щедр к народу, радел о благосостоянии оного, старался о введении просвещения и европейской образованности и в короткое время своего царствования сделал весьма много полезного для России. Но, достигнув престола ухищрением и даже злодейством, он не мог владеть обширным государством с спокойствием и снисходительностью, как государи законные, рожденные на троне. Подозрения мучили его, и опасение потерять корону заставляло его употреблять к удержанию оной средства, послужившие к ее стяжанию. Следуя обыкновенной политике всех похитителей, он окружил себя своими клевретами, отдалив прежних чиновников, которые казались не весьма ему преданными. Не смея явно нарушить клятвы, данной им при избрании на царство, – не проливая крови, самые тяжкие преступления наказывать ссылкою, – Борис тайно умерщвлял подозрительных ему людей, и вместо лобной казни яд и кинжал истребляли несчастные жертвы его властолюбия. Установив законом отдавать имение презренным доносчикам, Борис сим адским средством поколебал нравственность народа, унизил добродетель, возвысил порок, открыл обширное поприще злодейству, мщению, корыстолюбию и всех добрых смиренных граждан повергнул в отчаяние. Расторглись священные узы родства и брака, недоверчивость истребила любовь и дружбу, исчезли гражданские отношения между начальником и подчиненным, между слугою и господином; целые семейства погибали в темницах или стенали в заточении. Бояре ненавидели Годунова, и народ, невзирая на его благодеяния, не мог любить его, следуя внушениям его врагов. Даже орудие его мести, палачи, льстецы и наушники, страшились его и желали его погибели. Перст гнева Божеского коснулся России: голод томил несчастных ее жителей; ужасный Хлопка лишал их жизни и остальных сокровищ. Взаимная доверенность, человеколюбие сокрылись в сердцах и не смели обнаружиться для блага человечества, страшась измены. Россия страдала, и общий глас, глас Божий, обвинял Годунова. При таком состоянии государства самозванцу нетрудно было склонить на свою сторону народ и бояр. Одни из мщения, другие в надежде лучшей участи, некоторые из корысти, большая часть по легковерию приняли его сторону. Разосланные повсюду приверженцы Лжедимитрия разглашали басню о чудесном избавлении царевича Димитрия Иоанновича: говорили, что он, спасенный Божиим промыслом от злобы Годунова, вступил в отеческую землю принять достояние своих предков, карать похитителя и управлять Россиею по соизволению Всевышнего с миром и любовью. Привязанность к царской крови – отличительная черта русского народа – произвела в сем случае удивительные действия. Народ спешил соединиться с Лжедимитрием; войско Годунове слабо сопротивлялось; бояре и дворянство предупреждали желания самозванца, и он вскоре, одержав некоторые победы над высланным против него воинством, вступил в Москву и воссел на Русском престоле, который ему очистил Борис Годунов самоубийством, которого не мог удержать юный Феодор в столь бурных обстоятельствах. Мы в нескольких словах упомянули обо всех случаях, предшествовавших возведению на престол Димитрия Самозванца, ибо все они относятся к его жизнеописанию и не входят в состав истории Марины. От сей эпохи, т. е. от восшествия на престол самозванца, начинается ее политическая жизнь и вступление на то блестящее поприще, на котором она обратила на себя внимание истории и снискала имя, присоединяемое ныне к числу названий, постыдных для человечества и ненавистных для России. Утвердившись на престоле, Лжедимитрий отправил послом в Польшу думного дьяка Афанасия Власьева для заключения союзного договора с королем Польским и для обручения с Мариною. Посол прибыл в Краков в то время, когда праздновали бракосочетание короля Сигизмунда с Австрийскою княжною Констанцией. Князья Австрийского дома, послы чужеземных государей, сестра Сигизмунда Шведская королевна Анна и богатое польское дворянство находились в сем городе. Русский посол, объявив на публичной аудиенции цель своего посольства, рассевал тайно вести о ложном происхождении Димитрия и старался всеми средствами воспрепятствовать сему бракосочетанию. Польские историки описывают сего посла человеком умным, сведущим в посольских делах и преданным партии Шуйских. Однако ж ни король, ни Мнишех не поверили или показывали вид, что не верят слухам, распространяемым послом и его приближенными. Положено было, чтоб посол обвенчался немедленно именем своего государя с Мариною, и 29 ноября (нового стиля) 1605 года совершен сей торжественный обряд в присутствии короля, всего двора, князей Австрийского дома и многих польских вельмож. С двумястами человек из своей свиты прибыл русский посол к дому Фирлея, где устроен был по католическому обряду алтарь. Кардинал Мациевский с папским нунцием ожидали прибытия новобрачных. Король приехал прежде, и когда все было готово, польские паны ввели посла и Марину, которую сопровождала сестра королевская. Пред начатием обряда посол чрез канцлера литовского Льва Сапегу повторил торжественно о причине своего посольства, просил для своего государя руки Марины, а у воеводы Мнишеха отцовского благословения. От имени отца отвечал воевода Ленчинский, объявляя его соизволение. Тогда кардинал Мациевский произнес сперва приличную сему случаю речь, исчисляя все выгоды для обоих государств от сего союза, и заключил оную духовным поучением. Посол в сие время сохранял неприятное для присутствовавших равнодушие. По обыкновению католической церкви, будучи вопрошен кардиналом: «Не венчался ли царь с кем-нибудь прежде?» – он хладнокровно отвечал: «А что я знаю? Он мне этого не поверял». Окружавшие посла польские вельможи просили его изъясниться определительно. Тогда посол сказал: «Если б он с кем другим венчался, то бы меня сюда не посылал». Все, что было говорено no-латыни, посол отвергнул, сказав: «Это все лишнее; я сюда прибыл венчаться с госпожою Мариною; я один должен с нею говорить, а она – венчаться с царем чрез меня». Наконец после венчального обряда Марина была поздравляема всем собранием Русскою царицей. День кончился великолепным пиршеством, во время коего русский посол поднес королю, Марине и ее отцу богатые подарки от себя и от своего государя. В январе 1606 года Марина отправилась в Россию в сопровождении отца своего, русского посла, польских послов Гонсевского и Олесницкого и тысячи всадников стражи. 17 (нового стиля) апреля 1606 года она вступила в российские пределы и была встречена Лжедимитрием в Можайске. В проезд свой чрез Россию она повсюду была принимаема с приличными сану ее почестями. 2 мая (нового стиля) она въехала торжественно в Кремль. Иностранцы, бывшие свидетелями сего торжества и обряда коронования Лжедимитрия и Марины, говорят, что они никогда не видали подобного великолепия. Все, что может придумать азиатская роскошь и европейская образованность, было с искусством употреблено при сем случае. Богатство Востока и утонченность Европы соревновали к приисканию зрелищ, увеселений и пиршеств, которые продолжались бесспрестанно от прибытия Марины в Москву до низвержения самозванца. Лжедимитрий употреблял все возможные средства, чтобы привязать к себе народ русский, но его меры оставались недействительными: ни щедрость, ни снисхождение не могли привлечь к нему сердец, оскорбленных его презрением к русским нравам и обычаям. Между тем поляки и другие иностранцы, гордясь услугами, оказанными новому царю, которого они из праха возвели на трон потомков Рюрика, безнаказанно притесняли простой народ и находили удовольствие в оскорблении гордых русских бояр. Среди пиршеств и веселия польское юношество предавалось неистовствам и насилиям всякого рода. Явно грабили на улицах, оскорбляли женщин и даже били смиренных, безвинных граждан. Исчезло повиновение в сем неустрашимом воинстве, набранном из охотников, по большей части людей без нравов и собственности, которые единственно для добычи устремились в чужую землю и поступали в оной, как в стране покоренной. Тщетно некоторые польские вельможи хотели прекратить сии бесчинства, представляя соотчичам своим неминуемую опасность и угрожая им местью обиженных россиян; им не внимали и продолжали бесчинствовать. Народ и бояре явно роптали и представляли царю свои жалобы. Он слушал оные, обещал заступиться – и ничего не делал, отвращая взоры свои от сих несправедливостей. Его молчание почитали знаком согласия, и русские в нововенчанном царе видели своего мучителя. Он сделался предметом всеобщей ненависти, и всякое новое злодеяние, совершенное его клевретами, падало на него, ибо он был истинною причиной всех сих бедствий. Бояре более еще, нежели простой народ, ненавидели Лжедимитрия. Самозванец не доверял им, обходился с ними весьма презрительно и важнейшие в государстве должности поручал полякам. Духовенство с справедливым негодованием взирало на иезуитов, пресмыкавшихся в царских чертогах и шептавших царю на ухо в присутствии вельмож и чиновников. Лжедимитрий ходил в польской одежде, не соблюдал предписаний православной российской церкви, пренебрегал обыкновения, освященные временем. Народ усомнился даже в том, что он русский; и начал презирать его великолепие и ребяческую суетность, которыми он прикрывал свое ничтожество. Марина, напротив того, снискала себе любовь многих русских бояр своею вежливостию, умом и красотою. Она даже подавала мужу своему благие советы более заниматься государственными делами, сближаться с русскими и обходиться с ними ласково. Он не слушался ее и проводил время в пиршествах и забавах. Легковерный думал, что уже победил все преграды, истребив род Годуновых и окружив себя чужеземными войсками. Лжедимитрий равномерно не слушал советов своего тестя Мнишеха и папского нунция Рангони, который чрез своего племянника напоминал ему, что должно поступать осторожнее. В упоении роскоши самозванец не видел меча Дамоклесова, который висел над его главою и уже готов был упасть. Открытие заговора между боярами и великодушный поступок самозванца с Димитрием Шуйским, обличенным в намерении лишить его жизни, не истребил в сей фамилии ненависти и пагубных для самозванца замыслов. Пламя таилось под пеплом и готово было вспыхнуть. Заговор существовал во всей своей силе, и только ожидали прибытия Марины и с нею возвращения сокровищ, отправленных из Москвы в подарках, чтоб привесть оный в исполнение. По прибытии Марины в Москву заговорщики начали распускать в народе слухи о намерении царя истребить русских бояр, духовенство и ввести в России римско-католическую веру. Уже иезуиты имели позволение строить церкви и заводить католические училища; народ твердо был уверен, что сие клонится к уничтожению православия. Другая ужасная мысль, о замысле Лжедимитрия истребить бояр, также имела вид правдоподобия. Польское воинство намеревалось отправить военные игры в честь новой царицы и делало к сему различные приготовления. Приверженцы Шуйских говорили, что поляки готовятся во время торжества умертвить русских и завладеть их имением и женами. Дурное поведение сих иноземцев и беспрестанные их насилия придавали вероятность сим предположениям. Народ с нетерпением ожидал минуты, чтобы свергнуть с себя сие несносное для него иго и отмстить за нанесенные ему обиды. Наконец час мщения наступил, и народ русский начал сию ужасную борьбу, в которой Россия, испытав все возможные бедствия, наконец восторжествовала над своими противниками. Роду Романовых предоставлено было провидением излечить глубокие раны, нанесенные ей внешними и внутренними врагами, утвердить колебавшееся царство и возвести оное на высочайшую степень славы и могущества. В ночи с 16-го на 17-е мая, когда Лжедимитрий после пиршества лежал в глубоком сне, главные заговорщики собрались в доме Василия Ивановича Шуйского. Один из них именем царя повелел тремстам иностранным алебардистам, бывшим на страже в Кремле, разойтись по домам. Легковерные исполнили сие мнимое повеление царя, оставив только тридцать человек для охранения ворот. В три часа утра грозный набат раздался в городе и возбудил от сна устрашенных жителей столицы. Лжедимитрий соскочил с постели, накинул на себя польское полукафтанье, вооружился турецкою саблею и выбежал второпях в ближнюю комнату, где встретил Димитрия Шуйского. «На что бьют тревогу?» – спросил самозванец. – «На пожар», – отвечал Шуйский и поспешил удалиться. Между тем народ толпится на улицах и повторяет те же самые вопросы. Рассеянные по всем частям города заговорщики вопиют, что литва режет бояр. Граждане, вооруженные ружьями, копьями и рогатинами, вламываются в домы, занимаемые поляками, и начинают ужасное кровопролитие. Ударили во все колокола; смятение сделалось общим, и народ устремился во дворец. Тридцать немецких алебардистов удержали в воротах первое нападение. Является Василий Шуйский, держа в одной руке крест, а в другой меч. «Пойдем карать похитителя престола и тирана, – возгласил он к народу, – если мы не умертвим его, пропали наши головы». По гласу мужа, указующего знамение Спасителя, народ бросился в ворота. Некоторые из немецких алебардистов пали от выстрелов; прочие разбежались, и неистовая чернь проникла в чертоги. В комнатах не было стражи: царедворцы оставили своего повелителя в несчастии; один Басманов пребыл верным. Самозванец в сие время был в недоумении, колебался между страхом и надеждою и не знал, на что решиться. Басманов вбегает к нему опрометью: «Измена, государь! – восклицает он. – Я умру, но ты помышляй о себе!» С сим словом он стал в дверях и мужественно защищал вход, доколе не упал на пороге, пронзенный множеством ударов. По трупу Басманова народ ворвался в покой самозванца, который, желая избегнуть его ярости, выскочил из нижнего жилья в окно и жестоко ушибся при сем падении. В сие же время один из народа нанес ему глубокую рану в ногу; несчастный, лишившись чувств, лежал на земле, истекая кровью. Стрельцы окружили его и, сжалившись над его положением, отлили водою, возвратили к жизни и начали разгонять народ, который с воплем требовал головы самозванца. Слабым голосом Лжедимитрий умолял стрельцов спасти его, обещая им в награду имение и жен боряских. Тогда начальники заговорщиков, видя, что наступила решительная минута, которой не надлежало терять в пустых переговорах, громко воскрикнули к своим единомышленникам: «Пойдем в город, подожжем стрелецкие домы и перережем их жен и детей!» Сии ужасные слова как громом поразили стрельцов: любовь родительская и супружеская привязанность погасили в сердцах отзыв корыстолюбия. Они опустили ружья и в безмолвии разошлись, предав самозванца на жертву народу. В сие время бояре обступили его, поносили ругательствами, называя самозванцем, Гришкою Отрепьевым, изувером, богоотступником, и повелевали признаться в истине его происхождения. Зрелище ужасное и поучительное для честолюбцев, которые, пользуясь легковерием и ослеплением людей, дерзают возноситься из праха обманами и коварством! Лжедимитрий не мог уже подняться на ноги: окруженный боярами, он сидел, перевалясь назад и опираясь о землю руками, которые скользили по собственной его крови; с выражением глубокого страдания он обращал кругом умоляющие взоры и заклинал сжалиться над ним. «Если вы не верите мне, – говорил он угасающим голосом, – что я сын царский, спросите у царицы, матери моей». – «Она отрекается от тебя, – возразил один из бояр, – обман твой обнаружен, нет тебе спасения!» Тогда Лжедимитрий, видя, что сострадание замерло в душах его врагов, опустил голову на грудь, закрыл глаза и ожидал смерти. Боярский сын Григорий Волуев пробился сквозь толпу и выстрелил в него из карабина, который он имел под полою своего кафтана. Лжедимитрий опрокинулся навзничь. Дворянин Воейков нанес ему другой удар – и несчастного не стало. Ожесточенная чернь долго ругалась над его телом, которое наконец повлекли за ноги в монастырь, чтоб показать вдовствующей царице, а после сего вместе с телом верного Басманова выставили посреди площади на всенародное позорище. Когда сие происходило с Лжедимитрием, часть заговорщиков при самом начале смятения бросилась в комнаты Марины. Она уже из окна своего видела толпы вооруженного народа, слышала колокольный звон, грозные вопли, выстрелы – и готовилась к смерти. Придворные женщины с жалостным криком вбежали к ней и с трепетом объявили, что разъяренная чернь вломилась в чертоги и с угрозами ищет царицы. Марина не произнесла ни одного слова, поправила на себе одежду и с твердостью ожидала своей участи. Наконец толпа народа явилась у ее дверей, которые защищал юный Осмольский, паж царицы. Несколько выстрелов повергли на землю великодушного юношу; одна из пуль ранила гофмейстерину Марины госпожу Хмелецкую, и смертный страх овладел несчастными женщинами, окружавшими царицу. Их жалостные вопли, мольбы и слезы смягчили наконец народную злобу, но не истребили мести. Сорвав одежды и драгоценные уборы с Марины и ее приближенных, народ повлек их из Кремля в соседний дом, принадлежавший некогда Годунову, где заговорщики приставили крепкую стражу. Во время продолжавшегося в городе кровопролития, когда ее родственники и единоземцы погибали или находились на краю погибели, Марина, полунагая, окруженная своими женщинами, предавшимися отчаянию, сохраняла спокойствие и присутствие духа. Она не роптала, не жаловалась, не проливала слез и даже не утешала своих подруг: наблюдала хладное молчание, по временам молилась, прохаживалась большими шагами по комнате и только при усиливавшихся выстрелах произносила с чувством: «Бедные, несчастные, за что они терзают друг друга!» Все, что она представляла к успокоению отчаянных своих женщин, состояло в советах уповать на Бога и надеяться на его милосердие. Не буду описывать кровопролития, продолжавшегося в Москве до самого вечера на всех улицах, во всех домах, занимаемых поляками, которые, укрепившись в оных, мужественно защищались от разъяренного народа, пылавшего справедливым мщением. Многие домы взяты были приступом, и находившиеся в оных поляки преданы мучительной смерти. Другие уцелели, и пришельцы спаслись от погибели. Около четырех тысяч поляков и литвы, притом многие знатные их особы, лишились жизни при сем случае. Наконец бояре прекратили убийство и оградили безопасностью оставшихся в живых поляков, в том числе послов Гонсевского и Олесницкого, отца Марины воеводу Мнишеха, князей Вишневецких, Любомирского, Тарло и многих других. Мнишех не знал об участии своей дочери и почитал ее погибшею. Наконец после усильных просьб бояре объявили ему, что Марина находится в живых, и даже позволили ему принять и поместить ее в занимаемом им доме. Какое горестное явление представилось честолюбивому старцу! Он не жалел ни крови своей, ни трудов, ни сокровищ, чтоб возвести дочь свою на ту ступень величия, на которой он уже видел ее, окруженную блеском могущества, венчанную на царство, обширнейшее в мире, обладавшую всеми благами земными для властолюбивого сердца. Вчера еще тысячи преклоняли пред нею колена и завидовали судьбе ее; а ныне гордая Марина, в раздранном рубище, лишенная всех признаков прежнего своего звания, с бледным лицом, с распущенными волосами, в уничижении предстала пред строптивым и ослепленным старцем, который, однако ж, в сию ужасную минуту не изменил своему характеру. Сей грозный укор фортуны не излечил их от высокомерия. Обманчивая надежда представляла сим гордым душам настоящее под покровом блистательной будущности, и Мнишех, заменяя призраком счастия жалкую существенность, в сем горестном положении сохранил все светские приличия, заглушив родительские чувствования. Он не прижал несчастной дочери к отцовскому сердцу, не пролил слез над ее участию, не промолвил к ней утешительного слова. С холодным раболепством он оказывал ей почести, подобающие царскому сану, уступил ей целый дом и служил, как подданный. Марина поступала с равною гордостию и с равным, так сказать, ожесточением: она старалась принимать на себя наружность прежнего ее величия и, окруженная враждующим народом в земле, для нее чуждой, пребыла твердою и не поколебалась в своих намерениях. Она с презрением отвергла предложение возвратиться в свое отечество и отречься от всех притязаний на Русский престол, не хотела слушать никаких советов. Всего более раздражалось ее честолюбие оказываемым ей сожалением. «Оставьте вашу неуместную горесть, – говорила она своим приближенным, – я однажды признана государынею сей страны и навсегда останусь в сем сане; тот, кто хотел бы исторгнуть у меня корону, должен прежде лишить меня жизни». Для блага России и для доброй славы Марины гораздо было б лучше, если б она с честию погибла в сем ужасном перевороте. До сих пор она была безвинна. Будучи женою так названного Русского царя, обвенчавшись с ним после восшествия его на престол, она даже была не вправе проникать тайну его рождения и вмешиваться в дела политические. Покорная воле отца своего и своего законного короля, она вступила на блестящее поприще не ухищрением и не злодеяниями. До самой смерти первого самозванца Марина не действовала от лица своего и была только орудием честолюбивых замыслов своего отца и политики своего отечества. Тогда история оправдала бы ее и друг человечества пролил бы слезу сострадания об участи несчастной жертвы. Но гордая Марина неограниченным своим властолюбием помрачила все свои отличные качества, унизила достоинство своего пола, в последовавших веках сделалась предметом презрения и, повергнув Россию в пучину бедствий, навлекла на себя по справедливости проклятия истинных сынов отечества! Самое избрание на царство князя Василия Ивановича Шуйского (1606 г.) предвещало мятежи и междоусобия. Шуйский не дожидался, подобно Годунову, согласия Большого собора, составленного из выбранных от городов. Россия даже не знала о происшествиях в Москве, когда друзья и приверженцы Шуйского внезапно объявили его царем на Красной площади в четвертый день по убиении Димитрия самозванца и на той же неделе украсили царским венцом в соборной церкви Пречистыя Богоматери. После сего обряда царь разослал по городам бояр, окольничих и стольников для приведения народа к присяге и крестному целованию. Народ не сопротивлялся, но, по свидетельству современников, повиновался с приметным неудовольствием, которое утушено было только желанием общего спокойствия и обещаниями нового царя не мстить никому за прежний образ мыслей и политические проступки. Царь Василий удержал в плену послов польских, всех вельмож, состоявших в свите Димитрия самозванца, также Марину и отца ее, воеводу Мнишеха. Все они разосланы были по дальним городам, а воеводу Мнишеха с Мариною отправили под крепким караулом в Ярославль, запретив им иметь сношения с Москвою и Польшею. Послам польским объявлено было, что заточение сие будет продолжаться до окончания переговоров с королем Польским о вознаграждении всех издержек, обид и разорения, причиненных России самозванцем под покровительством и при помощи Польши. На сей предмет царь выслал в Польшу князя Григория Волконского и дьяка Андрея Ивановича. Но сии переговоры не имели никакого успеха и взаимными упреками и воспоминаниями обоюдных обид еще более раздражили обе державы. Россия утопала в злополучии: раздоры, мятежи, междоусобия ознаменовали царствование царя Василия Ивановича, истощили силы государства и довели оное до совершенного расслабления. Князь Григорий Шаховской первый возжег губительное пламя междоусобной войны. У шедши тайно из Москвы с государственною печатью, он объявил в Путивле, что царь Димитрий спасся от убиения, скрылся в Польше и вскоре придет с войском карать вероломных и награждать своих верных подданных. При сем известии многие украинские и малороссийские города явно восстали противу Шуйского. С другой стороны, самозванец Петр, называясь сыном покойного царя Феодора Ивановича [1] , вспомоществуемый терекскими и донскими казаками, грабил города и умерщвлял бояр. Иван Болотников, крепостной человек князя Андрея Андреевича Телятевского, собрав сильное войско, неистовствовал, пламенем и мечом терзал несчастное отечество, разбил многие отряды, высланные противу него, и даже дерзнул подступить к Москве (1607 г.). После жестокой и тягостной борьбы царь успел захватить в плен запершихся в Туле князя Григория Шаховского, самозванца Петрушку и Ивана Болотникова, которые восприяли достойную казнь за свои злодеяния. Царь и смиренные граждане уже видели зарю будущего спокойствия России, но Всевышнему еще угодно было испытать ее новыми бедствиями и, как бы в урок всем властолюбцам, наказать Шуйского за похищение престола таким же образом, как Годунова, то есть призраком жертвы, принесенной их непомерному честолюбию. 1 Самозванец выдумал сказку, будто Борис Феодорович Годунов велел умертвить сына царского и подменил его младенцем женского пола. Исполнители замыслов Годунова будто бы сжалились и спасли невинную жертву. В то время как Шуйский управлялся с своими злодеями, появился в Стародубе какой-то бродяга, который, называясь прежде Андреем Нагим [2] , вскоре объявил себя царем Димитрием, спасенным от погибели. Трудно постигнуть, каким образом сей бродяга, непросвещенный, грубый в обхождении, имевший все пороки первого самозванца и не отличавшийся ни одним блестящим его качеством, мог ослепить россиян и привлечь к себе толпы приверженцев. Сначала царь не обращал на него большого внимания, полагая, что по усмирении сильных мятежников ему легко будет уничтожить замыслы сего бесстыдного лжеца. Целая Москва была свидетельницею смерти Лжедимитрия; тело его было выставлено на позорище в продолжение нескольких дней на публичной площади; сами поляки видели оное; не было даже правдоподобия в сказке, выдуманной о спасении самозванца – но людская злоба неистощима в средствах: злодеи распространяли обманчивые вести, угрожали, льстили надеждами, сыпали золото и нашли коварных соумышленников и легковерных, которые вскоре усилились и сделались страшными царскому престолу. Между тем в Польше все умы были в волнении. Плачевная смерть Димитрия самозванца, возведенного на престол поляками, избиение их соотечественников во время московского мятежа, заточение польских послов, воеводы Мнишеха и Марины и плен многих знатных людей были предлогом к всеобщему неудовольствию, породили желание мести в гражданах сего королевства. Многие политические сочинения, изданные по сему предмету, переходили из рук в руки и еще более воспламеняли умы и сердца надеждами выгод и приобретений. Королю советовали не упускать благоприятного случая к отторжению покоренных Россиею областей, некогда принадлежавших Польше, и, пользуясь общим неудовольствием русского народа на Шуйского, советовали посадить на престол Московский королевича Владислава. Польских вельмож укоряли в себялюбии и возбуждали к мести за обиды, причиненные их соотечественникам в Москве. Воинам открывали новое поприще побед и славы, а разного рода бездомным бродягам, искателям приключений, обещали богатства и почести. Хитрые поджигатели умели прикрыть личные выгоды каждого благородною завесой любви к отечеству, его славе и пользе. Они успели в своем намерении: двор, народ и воинство пылали нетерпением начать войну, которая представляла столько выгод, льстя самолюбию каждого. Но пока двор колебался, рассчитывая способы к начатию военных действий, ротмистр Лисовский, знаменитый налет (партизан) того времени [3] , с двумястами отчаянных всадников устремился в пределы России и присоединился к второму Лжедимитрию. Помощь сия, незначительная числом воинов, была чрезвычайно полезна самозванцу, ободрив его приверженцев явным доказательством, что Польша намерена вспомоществовать ему: это самое побудило многих легковерных людей поверить ложным вестям о спасении Димитрия и доставило бродяге уважение и доверенность в простом народе. 2 До сих пор неизвестно, какого роду и происхождения был сей бродяга. Польский писатель Кобержицкий утверждает, что после смерти самозванца найдены в его комнате Библия, Талмуд на еврейском языке и кожаные ящики на ремнях, привязываемые жидами ко лбу во время молитвы; сие заставляет думать, что он был жид. 3 По имени Лисовского назывались после того все отчаянные налеты (партизаны) и наездники лисовчиками. Лисовчики особенно прославились в 30-летнюю войну, находясь в службе императорской. В это время король Польский выслал Александра Гонсевского, старосту Велийского, на российские границы для узнания настоящего положения дел. Он с 700-ми всадников приблизился к Великим Лукам, которые отворили ему свои ворота, а находившийся там начальник объявил Гонсевскому о несчастном положении России и сказал, что русские гораздо охотнее будут повиноваться иностранному государю, если он захочет сесть на Московском престоле, нежели Шуйскому и мятежным боярам, которые из ненависти друг к другу проливают невинную кровь своих соотечественников. Начальник Великих Лук обещал Гонсевскому отдать Псков и иные города без сопротивления, и польский вельможа, обольстясь словами и поступками сего неверного гражданина, почитая его слова за единодушное желание России, немедленно донес королю Польскому о благоприятном расположении умов в его пользу, об удобности покорения России и просил прислать пеших воинов для занятия поддающихся крепостей. Весть сия вскоре разнеслась по всей Польше и произвела желанное действие. Сверх того, польский дворянин Меховецкий, любимец первого Лжедимитрия, будучи гетманом у второго, беспрестанно рассылал письма и вестовщиков по Польше, уведомляя о благоприятных обстоятельствах, призывая своих соотечественников на службу царю (так он называл бродягу) и обещая богатое жалованье и почести. Польша в это время была спокойна вне и внутри государства, и множество распущенных по домам военных людей с радостью воспользовалось сим случаем. Хотя Сейм и король не объявляли еще войны России, но, как выше было сказано, польская шляхта не почитала преступлением лично от себя мешаться в иностранные войны. Первый из польских вельмож, который привел войско к самозванцу, был Иван-Петр Сапега, староста Усвятский. Вскоре многие польские и литовские паны последовали сему примеру, и в непродолжительном времени 7000 отборных воинов присоединились к Лжедимитрию (1608—1609 гг.). 8000 донских и запорожских казаков под начальством запорожца Заруцкого прибыли также к нему на помощь, и самозванец, по совету старейшин, назначил князя Романа Рожинского главным своим военачальником, или гетманом. Самозванец чрезвычайно усилился, и войско его, в котором находилось много опытных польских полководцев и отборных воинов сего народа, беспрестанно подкрепляемое русскими, казаками и татарами, сделалось ужасным Шуйскому. Князь Роман Рожинский в продолжение полутора года вел войну с различным успехом; наконец одержал многие значительные победы, покорил области и замки, и прежде нежели Польский король Сигизмунд выступил за границу, он уже облег Москву и расположился лагерем при селе Тушине в 12-ти верстах от столицы (1609 г.). Во все это время Марина, находясь в плену вместе с отцом своим, не участвовала в сих бедственных для России происшествиях и не только не была ненавидима русскими – напротив того, возбуждала всеобщее сострадание как невинная жертва хитрой политики. Наконец ударил час ее освобождения и вечного стыда. Шуйский, устрашенный успехами самозванца (который от вступления своего в Тушинский лагерь получил от верных россиян прозвание Тушинского вора), и желая уничтожить предлог к раздорам с поляками, которые упрекали его задержанием послов польских и Мнишеха с дочерью, Шуйский решился освободить их и приказал всех, а особенно Марину, под крепкою стражею препроводить к литовским границам. Послы польские Гонсевский и Олесницкий воспользовались свободою и возвратились в свое отечество. Все, наверное, думали, что воевода Мнишех с дочерью последует сему примеру, ибо сами поляки, служа самозванцу, не верили ему и употребляли его только как орудие для привязания россиян к своим выгодам. Вышло противное: Марина нарочно медлила в пути и завела тайные сношения с Тушинским лагерем. Иван Сапега для удовлетворения ее желаний послал ротмистров своих Збороввского и Стадницкого, которые разогнали стражу и привели ее с отцом в Тушинский лагерь (1609 г.). Здесь открылись ее замыслы и властолюбие, которые казались странными даже самим полякам. Гетман Жолкевский говорил в насмешку, что Марине непременно, во что бы то ни стало, хотелось царевать (carowac chcialo sie). Все воины с нетерпением ожидали свидания ее с Лжедимитрием и желали знать развязку сей странной комедии. Но первая встреча Марины с мнимым ее супругом не удовлетворила ожиданиям приверженцев сего последнего. На другой день прибытия Марины в лагерь явился Тушинский вор к Сапеге. Марина никак не могла скрыть своего удивления при виде человека, который вовсе не был похож лицом на первого ее мужа. Женский стыд и правила добродетели, в которых она дотоле пребывала, превозмогли над всеми расчетами властолюбия; она приняла его холодно, в замешательстве, даже без всяких наружных знаков радости или других каких сильных ощущений. Мнимые супруги по кратком свидании расстались и в смятении поспешили возвратиться в свои жилища. Многие из легковерных приверженцев самозванца приведены были в соблазн сим хладнокровным свиданием мнимых супругов, и разнесшаяся о сем весть в лагере произвела сильное в умах волнение, даже могла бы много повредить самозванцу, если б политические виды не заставили польских военачальников устроить это дело иным образом и прикрыть ложь завесою истины. Не только Марина, но даже Мнишех долго колебался, должно ли жертвовать честью видам властолюбия, но пагубные советы, лесть и блистательные выгоды заглушили в слабых сердцах голос чести и совести. Марина решилась признать бродягу своим супругом, но для внутреннего успокоения пожелала сочетаться с ним тайным браком [4] . Чрез несколько дней после первого свидания самозванец навестил свою мнимую жену, сопровождаемый многочисленною свитою, и тогда уже Марина употребила всю женскую хитрость и все театральное искусство, чтобы представить зрителям чувствительную супругу, объятую живейшею радостью при свидании с возлюбленным мужем, с которым она не надеялась более увидеться в сей жизни. Слезы и нежные объятия, вопли и рыдания – все употреблено было сею хитрою женщиною для обольщения многочисленных свидетелей, из коих некоторые в простоте душевной были тронуты сею сценою, другие, знавшие завязку комедии, притворялись растроганными. С этой минуты участь Марины решилась: она переступила за черту добродетели и вверглась в пучину интриг и порока. 4 Польский писатель Немцевич утверждает, что духовник Марины, иезуит, тайно обвенчал ее с бродягою. Но вскоре надежда Марины царствовать в России затмилась стечением неблагоприятных обстоятельств. Король Польский с войском коронным осаждал Смоленск и вошел в переговоры с русскими боярами о прекращении войны. Посол, отправленный самозванцем к королю, Безобразов, объявил публично, что русские гораздо лучше согласятся признать своим царем королевича польского Владислава, знаменитого родом и похвальными качествами, нежели бродягу. Для произведения своих замыслов в действо король старался о присоединении к своему войску поляков, находившихся в Тушинском лагере, которые явно отложились от него, говорили, что находятся в службе Русского царя Димитрия, и даже требовали, чтобы король выступил из Северской земли, которой доходы определены были им на жалованье. Но несогласие военачальников самозванца и открытая вражда между Сапегою, князем Рожинским и Зборовским были еще опаснее для его выгод, нежели королевская армия. Тщетно Марина старалась примирить их: недостойное поведение нового ее мужа, его грубость, невежество и все признаки низкого происхождения не могли снискать ему уважения. Презрение к нему простиралось до такой степени, что однажды князь Рожинский, рассердившись в присутствии мнимого царя на одного поляка, его любимца, погнался за ним и принудил самозванца скрыться, чтоб не подвергнуться побоям своего гетмана. Тышкевич в полном собрании назвал Лжедимитрия обманщиком и поносил его самыми укорительными словами. Даже русские его приверженцы наконец уверились в обмане, но одни удерживались при нем боязнью наказания за свою измену, другие, подобно полякам, надеялись на богатую добычу по взятии Москвы. Вскоре и эта надежда рассеялась переговорами Польского короля с русскими боярами о мире и возведении на Русский престол королевича Владислава. Поляки Тушинского лагеря, наскучив долгим ожиданием награды, беспрестанными битвами, междоусобиями своих вождей также преклонили слух к речам королевских послов и начинали поговаривать о соединении с королем. Бродяга, предвидя решительную минуту, в которую должен будет восприять достойную казнь за свои злодеяния, и опасаясь измены от своих, ночью бросил свой двор и жену и убежал в Калугу с малочисленною дружиной русских и казаков. Хотя самозванец был презираем и ненавидим войском, поляками и русскими, но бегство его произвело величайшее неудовольствие и замешательство в лагере. Он был, так сказать, средоточием соединения всех выгод, всех надежд; в нем видели средство к вознаграждению стольких трудов и потерь, и сей призрак царского звания служил войску для устрашения Шуйского и для сопротивления влиянию короля Польского, которого послы, находясь в лагере, употребляли всевозможные ухищрения, чтобы привязать войско к выгодам своего государя и отвлечь оное от самозванца. Воины готовы были оставить бродягу, но они ужаснулись, когда бродяга их оставил, ибо с ним исчезал благовидный предлог их подвигов и корыстолюбия. Русские опасались Шуйского, поляки боялись потерять все свои заслуги, вступая как бы снова в службу королевскую; отчаяние, злоба и корыстолюбие произвели мятеж в войске, несогласие между вождями. Когда весть о бегстве самозванца разнеслась в лагере, воины, как исступленные, бегали из ставки в ставку, советовались между собою, приступали с угрозами к вождям, упрекали их во всех бедствиях и наконец, бросившись на оставшийся обоз самозванца, как бы в утешение себе разграбили его и поделили между собою все драгоценные вещи. Марина, услышав о происшедшем и опасаясь, чтобы гетман, князь Рожинский, не выдал ее Польскому королю, немедленно переоделась в мужское платье, уехала из лагеря с одною только служанкою и пажом, но не попала на следы самозванца и скрылась в городе Дмитрове в 62-х верстах от Москвы. Между тем бунт в Тушинском лагере утих, и русские, дотоле державшиеся стороны самозванца, соединились с поляками и утвердили между собою договор, коим обязывались взаимно не разлучаться, советоваться во всех делах и делить взаимно будущую свою участь, отказавшись однако ж от повиновения самозванцу, который столь бесчестно их оставил. Войско польское, находившееся в Тушинском лагере, просило прощения у королевских послов в причиненных им беспорядках, обещало покориться королю и требовало несколько дней сроку на составление пунктов примирения, которые оно намеревалось послать в королевский лагерь под Смоленск чрез своих собственных послов. Послы королевские, исполнив столь удачно свое поручение в Тушинском лагере, вознамерились склонить Марину отречься от ее притязаний к престолу. Родственник ее Стадницкий написал к ней по сему предмету письмо, в котором однако ж не величал ее царским титулом. Ответ Марины состоял в следующих словах: «Изъявление вашего ко мне доброжелательства тем приятнее для меня, что оно происходит от особы, близкой мне по кровному союзу. Надеюсь на Бога, мстителя обид, защитника невинности, что он не попустит врагу моему Шуйскому наслаждаться долее плодами измены и преступления». В заглавии письма Марина, выписав весь титул царей Российских, подписалась: «Марина, царица Московская», а в конце прибавила собственною рукою: «Помните, что, кого Бог облечет однажды блеском царского величия, тот никогда не теряет сего блеску, подобно солнцу, которое не меркнет от скоропреходящего облака». Нельзя не удивляться твердости Марины. Оставленная войском и супругом, друзьями и родными, без денег, без всяких способов, одна в земле чужой, наполненной ее врагами, она не покорилась бедственным обстоятельствам, но умом своим и постоянством успела не только избегнуть гибели, но даже переменить течение дел, направление умов и обратить их в свою пользу. Пока войско польское, находившееся в Тушинском лагере, составляло пункты примирения с королем и пока в лагере под Смоленском происходили переговоры с русскими боярами о возведении на престол Московский королевича Владислава, Марина завела тайные сношения с Тушинским лагерем и с Москвою. Одним внушала она чрез своих приверженцев пункты, на которые король не мог никогда согласиться, другим объявляла о намерении короля завладеть Россиею и подчинить ее Польше: всех смущала и возбуждала к раздорам. В числе двенадцати пунктов, составленных войском польским в Тушинском лагере и поднесенных королю на утверждение, находилось условие: дать самозванцу в удел одно из самых обширных русских княжеств, Марине отдать все волости и замки, означенные в свадебном договоре, а войску не только выплатить все, обещанное самозванцем, но даже из королевской казны вознаградить все издержки, выдать жалованье за прошедшее, обеспечить плату на будущее время и, если б военные обстоятельства воспрепятствовали исполнить обещания самозванца вознаграждением из русской казны, в таком случае обеспечить сей долг на польских казенных имениях. Одним словом, войско требовало несбыточных вещей, и потому невозможно было никаким образом удовлетворить его желаний. Король весьма благоразумно и умеренно отвечал на сии пункты и обещал исполнить одно только справедливое, отказываясь вознаградить войско за службу чуждому человеку, которому оно служило без позволения и ведома короля и Сейма. Ответ сей произвел еще сильнейшее смятение в Тушинском лагере, в котором соумышленники самозванца и друзья Марины во все это время не переставали воспламенять бунты и посевать неудовольствия. Главные начальники войска, князь Рожинский, Сапега, Зборовский и отличные воины, или товарищи, пребывали непоколебимыми в своем намерении соединиться с королем; но вся сволочь, бездомные бродяги, искатели приключений, восстали противу мнения старшин и, надеясь получить более от устрашенного самозванца, нежели от сильного короля, объявили, что они намерены снова соединиться с Лже-димитрием и с ним испытать своего счастия. Сама Марина появилась в это время в лагере. Сия хитрая и смелая женщина более всех содействовала к воспалению умов и возбуждению строптивых к раздорам. Польский писатель Немцевич, основываясь на современных записках, говорит, что Марина, отложив врожденный женскому полу стыд, бледная, с распущенными волосами, в слезах, перебегала из ставки в ставку, призывала по именам своих знакомых, не щадила подарков, обещаний и женских ласкательств, умоляла, заклинала, чтобы воины не оставляли мнимого Димитрия в несчастии. Слезы, просьбы и обещания прекрасной и красноречивой женщины произвели желанное действие. Всеобщее смятение царствовало в лагере, но поляки еще не осмеливались оставить знамен своих. Напротив того, донские и запорожские казаки, бывшие под начальством Заруцкого, презрев власть своего атамана и польских военачальников, среди дня выступили из лагеря и пошли прямо в Калугу к самозванцу. Но твердость духа князя Рожинского прекратила сей явный мятеж: он с полком латников устремился в погоню за казаками, истребил около двух тысяч, а остальных принудил возвратиться в лагерь. Марина, узнав о всем происшествии и будучи уверена, что возжженный ею пламень мятежа не скоро потухнет в войске и что большая часть соединится с мнимым ее супругом при первом удобном случае, решилась поспешить к самозванцу, чтобы подкрепить его своим мужеством и советами. В глухую полночь она переоделась в платье воина, привесила за плеча лук и колчан и в сопровождении двух служительниц, верхом, в самый жестокий мороз поскакала в Калугу. На другой день в ее комнате нашли письмо к воинству следующего содержания: «Без родителей, без друзей, без родственников и покровителей, одна с моею горестию и отчаянием я не могу быть к себе столь жестокою, чтобы вовсе не помышлять о своей участи и не стараться укрыться от обиды тех, от которых я должна была надеяться защиты и помощи. Сердце мое исполнено скорби, когда вижу, что гнусные клеветники за чашею вина на пиршествах умышляют посягнуть на честь мою и на достоинство, мне от Бога данное, уподобляют меня непотребницам, умышляют противу меня измену и составляют заговоры. Не дай Бог, чтобы кто-нибудь осмелился торговать моею особою и вздумал отдать меня в руки тому, который не имеет никакого права ни на меня, ни на мое царство. Преследуемая, угрожаемая со всех сторон, пред лицом Бога объявляю, что до конца моей жизни буду защищать честь мою, добрую славу и мой сан; объявляю, что, раз будучи возведенною на степень царицы Московской и государыни столь многих народов, не могу и не хочу более возвратиться в звание польской дворянки. Препоручая затем честь мою в защиту храброму польскому воинству, надеюсь, что сие благородное воинство не забудет своей присяги, благодарности и награды, которая его ожидает, и отъезжаю. 16 февраля (нового стиля) 1610 года. Марина». Приверженцы Марины читали письмо сие всенародно в Тушинском лагере и, убеждая воинов вступиться за свою землячку и за свои собственные выгоды, до такой степени воспламенили их, что толпы дерзких и неукротимых солдат с обнаженными саблями окружили своего гетмана, обременяли его упреками и угрожали ему смертию. «Негодный Рожинский! – кричали из толпы, – уже и несчастная Марина принуждена была оставить нас и поспешить за изгнанным твоею гордостью Димитрием. Где вожди наши? Кому станем повиноваться? Где наша присяга? На что расточили заслуженное нами жалованье и награды? Мы не признаем тебя гетманом, Рожинский, но подлым беглецом, преданным королю изменником. Возврати нам нашего царя, а если ты помышлял выдать его под мечи неприятельские, сам падешь на сем же месте!» [5] 5 Из Немцевича. Тщетно мужественный Рожинский хотел усмирить неистовых: они не внимали словам его, и некоторые даже выстрелили в него из ружей. Гетман должен был скрыться, чтоб не пасть жертвою мятежа. С трудом другие вожди на время успокоили воспаленные умы, уверяя, что король не замедлит вознаградить убытки и удовлетворит все требования войска. Начальники отправили немедленно к королю известие, что, если он не пришлет денег и помощи в людях, то войско или само собою рассеется, или будет разбито и рассеяно русским военачальником князем Михаилом Васильевичем Шуйским-Скопиным. Король Сигизмунд, слабый и нерешительный, по обыкновению своему медлил, а между тем мужественный и деятельный Скопин стеснял войско самозванца, пользовался несогласием его воевод, разбивал их малые отряды и довел Тушинский лагерь до такой крайности, что Сапега, один из лучших польских генералов того времени, не будучи в состоянии противиться долее, взорвал на воздух свои окопы и удалился в Калугу с своими полками и артиллериею. Польский писатель Немцевич замечает, что Сапега поступил таким образом с согласия короля, который не хотел вовсе уничтожить самозванца, опасаясь, чтоб города, державшие его сторону, не поддались Шуйскому, и надеясь между тем преклонить их на свою сторону. Сигизмунд хотел основать престол свой в Москве на междоусобии всех партий и воспользоваться раздорами своих и русских войск. Он обманулся в своих надеждах: новое доказательство, что коварство в политике не есть верное средство к достижению цели. Прямодушный Минин спас Россию; хитрый Сигизмунд с своими иезуитами в награду всех своих пожертвований приобрел один лишь стыд и разорил свое отечество. По выступлении Сапеги из Тушинского лагеря исчезло в оставшемся войске всякое послушание и служба прекратилась. Выслали еще раз к королю с просьбою о присылке денег и помощи, и хотя не успокоились новыми обещаниями, но принуждены были покориться гетману, чтобы избегнуть очевидной гибели. Рожинский отступил от Москвы и, расположив войско свое в окрестностях Можайска и Ржева, закрыл Смоленск от внезапного – нападения русских. Это был последний из военных подвигов сего искусного военачальника. Военные труды расстроили физические его силы, неблагодарность подчиненных и прочие обстоятельства истомили его душу: он скончался на 35-м году своего возраста 8 мая 1610 года (нового стиля) [6] . 6 Князь Рожинский, известный в русской истории участием своим в междоусобиях, происходил от Наримунта, сына Гедимина, знаменитого литовского князя. Жаль, что ложное понятие о славе завлекло князя Рожинского под знамена мятежей и междоусобий и заставило его развить свои дарования на поприще неправого дела. Впрочем, он был необыкновенных свойств и мужества; излишняя горячность и гневливость много исказили его характер. Тело его перевезли в Киев и похоронили в могиле его предков. Смерть вождя привела войско в отчаяние. При жизни роптали на него, а по смерти почувствовали всю цену потери. Так обыкновенно сильные характеры, не постигаемые мелкими умами, находят противности в жизни. Зависть, самолюбие, невежество всегда ищут случая унизить то, что возвысила природа. Страсти умолкают за гробом; истина осуждает. Не стало Рожинского, не стало и того сильного войска, которое два года противилось Шуйскому. Присланные королем суммы не насытили корыстолюбия. Воины толпами переходили то к королю, то к самозванцу, пока начальники рассуждали, что должно предпринять. Между тем князь Михаил Васильевич Шуйский-Скопин, пользуясь каждым обстоятельством, нападал на все занимаемые поляками места, из многих вытеснил, многие побрал и наконец двинулся противу главной позиции неприятеля. Неудачи под Осиновым не ослабили его деятельности. Скопин вторично напал на польский лагерь ночью, рассеял его совершенно, истребил войско, взял множество пленных, между коими было много русских, которые, оставив самозванца, перешли к королю, и освободил патриарха Филарета, которого поляки держали в плену в своем лагере. Можайск и Ржев покорились русскому оружию. Нет сомнения, что, если б герой Скопин пожил долее, то он кончил бы благополучно войну и смятения. Но Всевышнему угодно было прекратить дни его к общей горести, к несчастию России. Князь Михаил Васильевич был равно уважаем своими соотечественниками и неприятелями – неоспоримое доказательство великой его души и дарований. Вот как описывают его польские историки Кобержицкий и Немцевич [7] : «Всеми сими успехами Шуйский обязан был племяннику своему Скопину (князю Михаилу Васильевичу). Сей вождь, в цвете юности, едва имея 22 года от рождения, превосходил всех в своем народе познанием военного дела, необыкновенною телесною силой, красотою и душевными качествами. Ни один из русских военачальников не умел лучше его пользоваться нашими (т. е. поляков) ошибками и несогласиями. Он редко воевал наступательно, но, ведя себя осторожно, всегда находился поблизости неприятеля, переносился беспрестанно с места на место, умел разрывать силы наши, скучать нам и утомлять врожденную– нашу нетерпеливость. Проницательный и смелый, когда предвидел возможность успеха, осторожный в сомнительных обстоятельствах, он один мог избавить свое отечество». Таким образом отзываются поляки о князе Михаиле Васильевиче, который был любим русскими в высочайшей степени. 7 См. «Dzieje panowania Zygmunta III». – T. II, стр. 431. «История» Кобержицкого, стр. 226. В сие несчастное для России время он один умел склонять на свою сторону победу со всеми ее последствиями; один умел возбуждать в народе любовь к отечеству, охлажденную раздорами бояр и малодушием царя Василия Ивановича. Царь не любил князя Михаила Васильевича, которого великая душа, просвещенный ум и любовь ко благу своих соотечественников возбуждали в нем опасение и зависть. Шуйский, неспособный к великим делам, но ревнивый к славе и власти, слагая всегда на других неудачи, хотел присвоить себе все успехи, хотел казаться умнее, выше всех своих бояр, отдаляя от себя людей с дарованиями, окружал престол льстецами и раболепными вельможами, которые не умели ни советовать, ни действовать, ни даже исполнять волю царскую с пользою для отечества. Князя Михаила Васильевича пригласили в Москву, отняли у него начальство над войском в той надежде, что после поражения поляков под Осиновым, взятия Можайска, Ржева и других мест легко можно будет отогнать Польского короля от Смоленска. Шуйский поручил власть над войском брату своему, князю Димитрию Ивановичу, и иностранцу Понтусу де ла Гарди, пришедшему с горстью шведов на помощь царю. Во время сих приготовлений к освобождению Смоленска умер по краткой болезни князь Михаил Васильевич Шуйский-Скопин. Иностранные писатели подозревают царя в его смерти, а народная молва, на которой основывались русские летописцы, обвиняла тетку Скопина, жену Димитрия Ивановича Шуйского [8] . Народ предвидел бедствие свое: «На Москве бысть плачь и стенание велие», сказано в летописи [9] . Предчувствие народа сбылось: высланное под Смоленск войско под начальством неискусного брата царского разбито, иностранцы изменили. Могила Скопина сокрыла счастие царя Василия Ивановича, схоронила народную к нему любовь и верность бояр. Пример неблагодарности царя к князю Михаилу Васильевичу отвратил от него все сердца. Остались одни льстецы, которые обыкновенно поклоняются не особе царя и не отечеству, а власти: они до последней минуты забавляли царя сладкими надеждами и предали в руки его врагов, когда увидели в том свои выгоды. 8 «Мнози ж на Москве говоряху то, что испортила его тетка его княгиня Катерина Дмитревна, жена Шуйского» – См. «Летопись о многих мятежах и проч.», стр. 177. 9 «Летопись о мятежах». Здесь вовсе не место описывать все подробности различных военных и политических событий, предшествовавших свержению с престола царя Василия Ивановича. Одна из главных причин есть несчастное сражение под Клушиным, потерянное изменою шведов и неискусством князя Димитрия Ивановича, которому противопоставлен был гетман Жолкевский, отличный военачальник своего времени, прославившийся в войнах с шведами, турками и татарами. Он был искусный и тонкий дипломат и к достижению своей цели умел употребить плоды своей победы и несогласие бояр. Жолкевский в одно время сражался и вел переговоры со шведами на поле битвы под Клушиным, с русскими воеводами в Царевом-Займище и с ближними боярами во дворце царском. Следствием всех сих деятельных мер Жолкевского было свержение с престола царя Василия Ивановича, пострижение его, избрание на царство польского королевича Владислава и вступление поляков в Москву (1610 года). Жолкевский, услышав о сиротстве Русского престола, немедленно послал гонца в Москву с уведомлением, что он идет к столице на помощь противу замыслов самозванца. Бояре ответствовали именем народа, что Москва не требует помощи, и просили гетмана не приближаться к ней. Жолкевский не послушал их и поспешал к Москве, чтобы предупредить самозванца. Но едва гетман начал строить свое войско, как полчища самозванца, а с ним полки Сапеги показались со стороны коломенской и серпуховской. Самозванец выжег и разграбил на пути своем все села и монастыри и, усилившись толпами жадных грабителей, подступил к Москве, как грозное страшилище. Москва, находясь между двумя войсками и ожидая ежеминутно совершенного разрушения от самозванца, которого войско из одной только добычи служило под его богомерзкими знаменами, решилась войти в переговоры с гетманом Жолкевским, имевшим много приятелей в Москве и вообще уважаемым по высокому роду, званию и доблестям. Жолкевский не был из числа тех своевольных польских вельмож, которые прежде объявления войны России Польскою державой устремились с своими полками в чужую землю искать добычи и славы. Жолкевский был призван на войну законным своим государем и вел себя достойно своего сана. Он не мог прекратить грабежей и жестокостей, ибо тогдашний образ войны в самых просвещенных государствах сопряжен был со всевозможными неистовствами. К тому же войско польское, служа по заключенным договорам с правительством, при всяком удержании жалованья отказывалось повиноваться своим гетманам и тем самым всегда затрудняло военные действия, без пользы проливало кровь, опустошало землю и весьма часто теряло плоды многих побед и пожертвований. Неограниченное послушание в величайших бедствиях есть первая добродетель воина, ибо самое мужество будет бесполезным и даже иногда вредным, если не будет подчинено законам военного порядка. В тогдашнем польском войске не было послушания. Противу Девичьего монастыря, где остановился Жолкевский, разбили палатку, в которой русские бояре князь Федор Мстиславский, князь Василий Голицын, Федор Иванович Шереметев, Данило Мерецкий и два думные дьяка начали переговоры об избрании на царство королевича Владислава. В Москве господствовали несогласия и недоумения по сему предмету. Из предположенных патриархом Гермогеном двух кандидатов к трону духовенство держало сторону Василия Голицына, а народ стоял за Михаила Федоровича Романова [10] , но искусство в переговорах Жолкевского победило все трудности, и августа 17 (27 нового стиля) 1610 года подписана избирательная грамота. 10 Смотри письмо гетмана Жолкевского к королю в «Dziejach panowania Zygmunta III». – T. II, стр. 461. Жолкевский, искренно желая окончить кровопролитие, поспешил уведомить короля Польского о благополучном окончании сего дела и старался согласить полки Ивана Сапеги к соединению с королевскими войсками. Самозванцу советовал добровольно отступиться от нелепых своих притязаний и обещал ему, если он добровольно покорится, выпросить ему во владение город Гродно или Самбор. Но все его намерения не имели успеха. Король недоволен был избранием на царство своего сына и желал сам воссесть на Русском престоле. Воины Сапеги не хотели оставить самозванца, надеясь гораздо больших выгод на его стороне, а самозванец упорно стоял при своих требованиях, кичась приверженностью войска. «Лучше буду служить у простого крестьянина, – отвечал бродяга послам Жолкевского, – нежели из рук короля ожидать куска хлеба». Современные записки утверждают, что самозванец, вероятно бы, склонился на предложения гетмана, если бы гордая и властолюбивая Марина не вмешалась в дело. Она с бешенством вбежала в комнату во время переговоров и, произнося противу короля ругательства, с насмешкою сказала: «Я также с моей стороны предлагаю королю условия: пусть король уступит царю (т. е. самозванцу) Краков, а царь отдаст королю взамен Варшаву» [11] . 11 «Жизнь Сапеги», стр. 52. Жолкевский, не надеясь склонить к покорности самозванца, Марину и войско Сапеги одними переговорами, решился употребить противу них угрозы, а в случае упорства и силу оружия. Он вошел по сему предмету в сношения с русскими боярами, главами правления и, повелев укрепить Москву от нечаянного нападения, с войском своим и 15000 русских подступил к лагерю Сапеги, который также построил свои полки и приготовился к бою. Князь Мстиславский горел нетерпением ударить с русскими в упорные полчища Сапеги; но Жолкевский, желая отвратить кровопролитие и соблазн раздоров между поляками, требовал предварительных переговоров. Оба польские вождя съехались в поле, и Сапега обещал Жолкевскому употребить все свои усилия, чтобы склонить самозванца к принятию королевских предложений. Но Сапега не мог успеть в своем намерении. Самозванец, или, лучше сказать, Марина, ни за что не соглашались покориться королю и отказаться от престола. Тогда Жолкевский вознамерился напасть ночью на монастырь, в котором имели свое пребывание самозванец и Марина, взять их в плен и решительным образом кончить всю завязку. Уже гетман был недалеко от монастыря и, вероятно, без труда кончил бы свое предприятие, если б самозванец и Марина, предуведомленные одним переметчиком об угрожавшем им бедствии, не бросились на коней и с горстью казаков и с Заруцким не убежали снова в Калугу. Жолкевский, опасаясь удаляться от Москвы в столь важных обстоятельствах, не пошел за ними в погоню. Жолкевский между тем успел в Москве во всех своих намерениях. Опасаясь влияния князя Василия Голицына и митрополита Филарета, он уговорил бояр отправить их послами к королю под Смоленск. Свергнутого с престола Шуйского под видом общей безопасности он взял под свою стражу; непослушные полки Сапеги преклонил отречься от самозванца, но, опасаясь их присутствия в Москве, отослал на зимние квартиры в землю Северскую, выплатив им часть жалованья. С боярами русскими Жолкевский жил в дружбе и согласии, угощал всех, присутствовал на русских пиршествах, наделял своих приятелей богатыми подарками и сам принимал от них в знак дружбы. Войско польское по возможности удерживал он от насилий и раздоров с жителями; посадил судей из русских и поляков для разрешения обоюдных ссор и жалоб; установил комиссию для продовольствия войска; привязал к себе стрельцов щедростью, ласковым обхождением и поручил над ними начальство польскому вельможе Гонсевскому, также человеку обходительному и щедрому. По городам Жолкевский беспрестанно рассылал своих приверженцев для склонения жителей к присяге Владиславу. Одним словом, искусный в делах Жолкевский, одаренный необыкновенною проницательностию, деятельностию, постоянством, умел пользоваться слабостями бояр, предупреждать неудовольствия народа, усмирять буйное воинство. Он в полной мере знал так называемое искусство уживаться с людьми. Даже строгий, непреклонный патриарх Гермоген, явный противник польского владычества, любил беседовать с Жолкевским, который всегда оказывал должное уважение к господствующей греко-российской вере. Если б Жолкевский долее оставался в Москве и Сигизмунд, вместо того чтобы искать для себя престола, прислал вскорости Владислава на царство, то, может быть, дела приняли бы другой оборот. Русские хотели только, чтобы Владислав непременно принял греко-российскую веру, и Жолкевский успел бы склонить к сему пятнадцатилетнего королевича. Но завистники Жолкевского и льстецы Сигизмунда уничтожили все сии предначертания: они советовали королю прежде всего покорить Смоленск, потом идти силою на Москву, возложить на себя венец Мономахов, Польше уступить богатые области, а не жертвовать сыном чуждому народу наудачу, без всякого уверения, что он останется на престоле по выходе из России польских войск. Пока Сигизмуид раздумывал и советовался с своими вельможами, обстоятельства переменились. Народ русский проснулся от тяжкого усыпления, любовь к отечеству воспылала – с тем, чтобы вовеки не угаснуть. Жолкевский, видя невозможность поддерживать избрание Владислава без его присутствия, отправился с пленным родом Шуйских из Москвы под Смоленск, оставив начальство над войском Гонсевскому. Тщетно старался он склонить Сигизмунда к исполнению договоров, заключенных при избрании на царство королевича. Король отказывался, медлил, говоря, что прежде надобно помышлять об успокоении государства, а после уже о царствовании. Он беспрестанно повторял свои требования о сдаче Смоленска, защищаемого мужественно героем Шейным. Русские послы, находившиеся в лагере польском, а особенно князь Василий Голицын, легко проникнули замыслы короля и тайною перепиской убеждали Шеина к постоянному сопротивлению. Оскорбленное защитою Смоленска честолюбие короля излилось мщением на русских послов: он велел их под стражею отослать в Польшу. Сей первый явный шаг вероломства Сигизмундова открыл всем глаза. Чужеземное владычество надоело, и все почти правители областей тотчас начали набирать войска и сноситься между собою. К счастию России, самозванец был убит (1611 года) в это же почти время, и таким образом все предлоги к междоусобию исчезли между русскими. Вот как описывают смерть самозванца современные писатели. Спасшись от Жолкевского, он жил в Калуге с малым числом бояр русских. Стражу его составляли татары, донские и запорожские казаки под начальством запорожца Заруцкого, Злобный бродяга, подозревая Касимовского царя Урмамета в злых против себя умыслах [12] , без всяких исследований решился убить его. Он позвал царя Касимовского с собою на охоту, заманил его в глухое место, лишил жизни при помощи своих приближенных Михеева и Бутурлина и бросил тело в Оку. Выбежав потом к своей свите, он объявил, что царь хотел его умертвить, но, не успев в своем намерении, бежал в Москву. Для большего правдоподобия он послал за ним в погоню. Но немногие поверили сей выдумке. Князь Петр Урусов, родом из татар, недавно принявший греко-российскую веру, который, быв прежде лично обижен самозванцем, пользовался потом большими его милостями, решился отмстить злодею за несчастного своего единоземца. Вскоре открылся к сему случай. Татары, бывшие в службе самозванца, напали нечаянно на один польский эскадрон и взяли несколько человек в плен. Самозванец, предавшийся пьянству и всем гнусным порокам, рад был случаю праздновать победу великолепным пиршеством. После обеда, разгоряченный вином, он выезжает на охоту. В лесу он останавливается с своею свитою, велит выгрузить из саней мед и вино, снова предается пьянству и вскоре теряет чувства. Тогда Урусов, сговорившись с татарами, нападает на его сообщников, разгоняет их, отсекает самозванцу голову и в мешке отправляет с гонцом в Москву. Сам Урусов, опасаясь разъяренной калужской черни и оставшихся в сем городе приверженцев бродяги, ушел в Крым. 12 В «Летописи о мятежах» сказано, что сын Касимовского царя донес самозванцу на своего отца. Таким образом кончил жизнь сей гнусный обманщик, который, как грозное пламя, возник из раздоров, мятежей и борения страстей, возвысился польским оружием, исчез собственным своим ничтожеством. Он не имел никакого характера и отличался от других одною подлостью. Во всем действовала Марина, а недостойный ее муж, не радея о делах, предавался одному разврату. Смерть его была чувствительна для России, как излечение тела от вредного недуга. Марина, оставшаяся в городе, сначала не хотела верить вести о смерти самозванца; наконец поспешила сама на место происшествия и нашла изрубленное на части и обезглавленное его тело. В отчаянии она возвращается ночью в город и с факелом в руках, растрепав волосы и нарочно разодрав одежду, устремляется в толпы народа и воинов, бросается на мечи, с пронзительным воплем требуя смерти или мщения. Заруцкий с 1500-ми казаков немедленно принял ее сторону, но не мог помочь ей. Бывшие в Калуге бояре усмирили бунт и заключили Марину в темницу. Немцевич сообщает собственноручную записку Марины [13] , писанную ею из калужской тюрьмы к Сапеге, когда он подступил к сему городу: «Спасите, ради Бога спасите, только две недели определено мне жить на свете. Возвысьте славу свою освобождением несчастной. Бог наградит вас в вечности Марина». Сапега не мог спасти ее, опасаясь употреблять насильственные средства, чтобы не раздражить бояр, благосклонных Владиславу, они объявили, что поступят с Мариною, как будет повелено правительством. 13 «Dzieje panowania Zygmunta III». – T. II. Между тем началась в России ужасная борьба за свободу отечества. Кто не знает всех обстоятельств сего великого подвига, покрывшего Россию неувядаемыми лаврами? Великие имена Пожарского и Минина не в одной России произносятся с благоговением. Настала минута избавления отечества. Милые для русского сердца звуки «Святая Русь, мать Россия» повторялись со всех сторон и возбуждали все состояния к пожертвованиям крови и имущества. Все восстало для избавления общей матери, православной церкви. Напрасно некоторые писатели черными красками описывают народный характер в царствование Годунова и междоусобий. Правда, много было измены и злодеяний, но в горестные минуты народных бедствий и безначалия одни только злые появляются на поприще и свирепствуют. Смиренные, добрые граждане или молчат, или, увлекаясь кознями, скрывающимися под личиною общего блага, действуют противу своих чувств и образа мыслей, или погибают от извергов. Где же нет злых! Русский народ и в то время был добр, великодушен, мужествен; но он, как паства без пастыря, блуждал, удалялся с истинного пути, гонимый и терзаемый лютыми зверями. Тщетно Шуйский и после него слабые или недостойные бояре искали помощи чужеземной; для восстановления упадающей России хотели руководствоваться испытанною мудростию иноплеменных: сила России, ее совет находился в ней самой, в русских сердцах. Пожарский и Минин знали эту истину – и спасли отечество. Буйный Заруцкий хотел возвыситься на развалинах ниспровергнутого благоустройства, тогда как все отдельные вожди, забыв прежние вражды, соединились под одною хоругвию отечества. Князь Димитрий Трубецкой, недруг Пожарского, добровольно подчинился ему; но Заруцкий с татарами, запорожцами и беглыми казаками свирепствовал вокруг Москвы. Наконец, угрожаемый погибелью, он бежал в Украину, освободив на пути Марину, которая, переходя из темницы в темницу, томилась в Коломне. С малым числом своих сообщников он устремился в другой конец России, в Астрахань, и повлек с собою и сына Марины Ивана. Все добрые казаки отступились от него, как скоро увидели его измену. Кручина Внуков пришел с атаманами и старшинами к князю Д. М. Пожарскому, находившемуся тогда в Ростове, и объявил желание войска служить под знаменами избавителя. Заруцкий, разорив Коломну, опустошив Рязанскую область, украинские города и устрашась посланных за ним в погоню воевод, разбил на пути некоторые слабые отряды и, прошедши степи, переправился чрез Дон – бежал в Астрахань. Он легко овладел Астраханью. Воеводу тамошнего, князя Ивана Дмитриевича Хворостинина, казнил и жителей города угнетал налогами, поборами и предавал смерти по малейшим подозрениям. Польские писатели утверждают, будто бы Заруцкий женился на Марине, сына ее Ивана называл царем, а себя правителем государства. Он целую зиму провел в Астрахани, а высланные противу него царем Михаилом Феодоровичем бояре князь Иван Никитич Одоевский, окольничий Семен Васильевич Головин и дьяк Василий Юдин оставались в Казани. Устроив войско, воеводы двинулись к Тереку, выслав под Астрахань Василия Хлопкова с отрядом. По приближении избавителей астраханцы соединились с ними и принудили Заруцкого бежать с Мариною и ее сыном в степи на Яик (Урал). Вскоре князь Одоевский очистил Астрахань и всю низовую сторону от разбойников, а для истребления Заруцкого и его шайки послал сильный отряд, который долго боролся с ним в непроходимых степях, наконец нагнал его, осадил на одном острове реки Яика и принудил отдаться в плен с Мариною и ее сыном. Все писатели согласны, что Заруцкий, отосланный в Москву, погиб там мучительною смертью, а о смерти Марины и ее сына многие показания несогласны. Немцевич [14] говорит, что Марину утопили тут же в реке Яике (1613 г.), а сына ее удушили. В «Летописи о многих мятежах» [15] сказано, что Марина умерла в Москве, а сына ее повесили вместе с изменником Федькою Андроновым [16] . 14 В 3-й части «DziejСw panowania Zygmunta III», где он ссылается на «Жизнь Сапеги», на Кобержицкого и Пясецкого. 15 Стр. 286. 16 В царствование царя Алексея Михайловича был казнен в Москве бродяга, называвшийся сыном Марины и первого самозванца, рожденный будто в темнице по убиении Лжедимитрия. См. «Dzieje panowania Zygmunta III», т. III, p. 63. Польский посол видел тело казненного, а французский полковник де ла Кост (de la Coste) был свидетелем казни. Итак, одна смерть прекратила гордые замыслы Марины, для которых она жертвовала всем: отечеством, ближними, кровными и даже женским стыдом. Неудивительно, что она могла питать высокие надежды, когда была подкрепляема польскими вельможами и воинством; но почти непонятно, как она решилась остаться в России после освобождения из Коломны и почему не возвратилась в Польшу чрез Украину. Вероятно, ложный стыд показаться в Польше в унижении удерживал ее при Заруцком, который, без сомнения, представлял ей течение дел в превратном виде. Гордость ее, высокомерие, пронырливость, разврат возбуждают омерзение, но необыкновенное красноречие, вовсе не женское бесстрашие, ничем непреклонная твердость, или, лучше сказать, упрямство, приводят в удивление. История представляет немного женских характеров, подобных Марине: природа производит их столь же редко, как грозные, опустошительные явления в физическом мире. Жизнь и смерть Марины подтверждают великую истину, что порочная душа, гоняясь за призраками счастия, не найдет никогда того спокойствия, того истинного благополучия, которые принадлежат одним только благодетелям человечества. Самое возвышение порока служит к торжеству добродетели, ибо провидение для того возносит его, чтобы в полноте обнаружить его гнусность и показать резкие противоположности с истинным величием. Лесть современников истлеет под спудом событий, и одна истина, перейдя сокровенными путями К потомству, обнаружит коварство и себялюбие, которые пред современниками прикрывались завесою добродетели.