Под крышей Вальронса царил отличный климат. Хозяин дома радовался успеху своей ботанической экспедиции. Г-жа Дювиль, посвежевшая в результате лечения, сравнивала курорты с салонами под открытым небом.

— Вот куда надо ездить, чтобы увидеть воочию славу, — сказала она полковнику.

Тот сухо посоветовал ей лучше взвешивать свои слова, добавив:

— Слава — это удел военных, а гражданские лица могут быть лишь знаменитыми. Кому сабля, а кому зонтик.

— На что тебе твоя сабля, когда идет дождь? Украшение, не больше! Я люблю практичные вещи и предпочитаю зонтик, когда нужно защититься от дождя.

— Оборонять — это как раз и значит защищать, — зарычал полковник. — Не было бы нашей сабли, не было бы и вашего зонтика.

— Хи-хи, не было бы сабли, не было бы и зонтика? Не смеши людей.

Полковник встал со словами:

— С неблагодарностью не воюют. Прощайте. Настоящее поражение — это лишь тогда, когда уязвлен идеал; все остальные — лишь отступления, в ходе которых идеал еще больше усиливается.

Тут уже устали Луи Дювиль и его отец, с улыбкой наблюдавшие за этим спором. Они встали и удержали полковника. Тон переменился. Заговорили об октябрьских цветах, вызывающих другие, более серьезные, чувства по сравнению с весенними цветами и срываемых с совсем иным настроением.

— Скоро октябрь, время идет ускоренным маршем, — сказал полковник. — Приедет ли Зарагир, как обещал? Он еще не отказался от своего намерения удочерить Леопольдину?

— Он сейчас где-то в Европе, и мы ждем его со дня на день, — ответил Дювиль. А его планов, касающихся Леопольдины, я не знаю. Если удочерит, то я буду рад и за него, и за нее. Зарагир станет самым счастливым дедушкой…

— И сделает из нее примадонну, — заявил полковник.

Тут г-жа Дювиль стала описывать печальную теперешнюю жизнь девочки.

— Братья и сестры ее все переженились или вышли замуж и уехали за границу; отец — сумасброд, мать только причитает да жалуется, денег у них почти нет, и дом пришел в полный упадок.

— А родители Леопольдины согласятся расстаться с ней? Отпустят ее жить в Тижу, так далеко, от них? — спросил Луи.

— Родители? Расстаться с ней? Да это было бы для них просто везение, а для нее — счастье, — отвечала г-жа Дювиль. — Леопольдине только что исполнилась четырнадцать лет. Она одаренная, очень умная и артистичная девочка. Я замечала, что она рассудительна и очень любит Зарагира. Каждый год он будет привозить ее во Францию, будет путешествовать с ней. Она получит прекрасное воспитание, он даст за ней отличное приданое, и у нее не будет отбоя от женихов. Просто сказка да и только! Тысяча и одна ночь! Лишь бы все получилось, как задумано. Ведь Зарагир мне говорил только так, между прочим: «Вот такую девчушку я бы с удовольствием удочерил». И вполне возможно, что он передумал. Хотела бы я знать, догадывается Леопольдина о чем-нибудь.

В следующее воскресенье Леопольдина пришла в Вальронс. Там же был и Луи Дювиль. Леопольдина не была той девочкой, которых можно назвать «маленькими женщинами». Никаких претензий, никакого самомнения, никакой зависти к другим. Она обожала своих родителей и была счастлива в их обветшалом доме с большими деревьями вокруг, в тени которых росли папоротники. Приятели свистом вызывали ее на улицу, и она через окно вылезала из дома и возвращалась в свою просторную комнату, где почти не было мебели. Она любила, напевая, танцевать перед зеркалами, прислоненными к стенам, и, танцуя, ела с кончика ножа кусочки сыра, фрукты или репу. Темноволосая, с широко расставленными глазами, Леопольдина напоминала кролика или фею. Лишенная кокетства или желания понравиться, она всегда была любимым ребенком и, сама того не зная, всем нравилась. В ней это свойство вызывать к себе симпатию было заложено самой природой, и женщины уже начинали из-за него относиться к ней с некоей недоброжелательностью. Ревность обращена к условиям, одним из самых завидных из которых является внешность. Надо сказать, что Леопольдина вызывала поэтические чувства. Этому способствовали ее интересная бледность, крепкий кулачок, умеющий держать секреты, приоткрытая губка, ласкаемая дыханием души…

Итак, Луи Дювиль весьма заинтересовался этой Леопольдиной, на которую обратил свое благосклонное внимание г-н Зарагир. Именно из-за этой девочки Луи и задержался в Вальронсе в то воскресенье. Он был на крыльце, когда она пришла под ручку с одним из своих двоюродных братьев. Он сделал шаг, чтобы поздороваться с ней, и она протянула ему красивую, длинную свою ладошку. Он подержал ее в своей руке, не сжимая.

— Ну вот, наконец я вас вижу, — сказал он. — Я не знаком с вами, но слышал, как вы поете.

— О! Пою, пою, — отвечала она.

— Да, и вас слушают с большим удовольствием.

Смутившись, она повернулась к кузену, сказала ему: «Пошли», и они вошли в дом.

Чувство движет нами, отражается на нашем лице и придает ему выражение, независимо от нашего намерения. Леопольдина никогда прежде не любила. Но тут она переменилась и, поскольку была совершенно неопытна, друзья это заметили. За полдником она не смеялась, как обычно, не спускала с Луи взгляда, полного печальной застенчивости. Она видела его лицо в три четверти. Он улыбался, когда чистил груши для других девочек, и она от этого страдала. Как могла она, бедная, простая девочка, без затейливой прически и по заказу сшитого платья, привлечь внимание красавца-мужчины тридцати пяти лет, богатого, элегантного, рассеянного и привыкшего к жадному вниманию женщин? И вот любовь уже лишила ее детства, приятелей, красот природы. Не будет она больше лазить по деревьям, выпрыгивать из окна, танцевать перед зеркалами, а будет гулять по глухим тропинкам, пиная ногой камушки. «Мне осталась только рыбалка с удочкой. Я одна, совсем одна», — мысленно говорила она себе.

После полдника Луи Дювиль подошел к ней и спросил, что слышно от братьев.

— Братья? Колдуны они, вот что. Играют в карты, льют тушь в вино, чтобы познать вкус черного, зарабатывают на том, что пугают людей, а их жены ничего не едят, чтобы пролезть повсюду, куда и представить себе нельзя. Представляете, куда и представить себе нельзя, смешно, правда?

— Да, смешно. Скажите, а петь вы сегодня будете?

— Петь? Сейчас? Нет, уже поздно, и я не могу задерживать друзей, которые должны проводить меня домой.