— А, простите, она видела… тело мужа? Понимаете, на впечатлительные натуры это производит глубочайшее впечатление.

— Нет. Его так и не нашли.

— То есть вы хотите сказать…

— Я хочу сказать Только то, что говорю, — неожиданно резко оборвал Берецкого Николай Петрович. — Мы вместе были на рыбалке, когда неожиданно поднялась буря. Ночь была очень темной. Это уже потом началась гроза…

— Ну вот, теперь мне кое-что наконец становится ясным. — Изящным движением Берецкий стал намазывать маслом бублик, разрезанный на два аккуратных круга. — Я знаю, Николай Петрович, у вас очень хорошая дружная семья, но, сами понимаете, даже между любящими супругами возникает порой недопонимание, кончающееся размолвками или даже скандалами. У вас с Марьей Сергеевной…

— Мы с Марьей Сергеевной за все время нашей совместной жизни голоса друг на друга не повысили, — прервал Берецкого Николай Петрович. Он чувствовал, как в нем нарастает гнев. Да какое, черт возьми, право имеет этот докторишка, хотя бы даже и профессор, копаться в его личном? Семья есть семья, муж и жена между собой разберутся и без посторонней помощи.

— Понятно, — как-то не совсем уверенно кивнул Берецкий. — А вот мы с Анной Михайловной другой раз так скандалили, что нам соседи в стенку стучали. Но ала друг на друга не помнили никогда.

И тут Николай Петрович вскочил из-за стола, так двинув стулом, что зазвенела посуда, и сказал негромко, но выразительно:

— Вам бы следователем быть, уважаемый Лев Семенович. Мне казалось, в обязанности врача входит лечить людей, а не смаковать подробности их личной жизни. Быть может, вы еще спросите, как у нас с Марьей Сергеевной обстоят дела, гм, в постели?

Берецкий не обиделся.

— Врач и есть расследователь и разгадыватель особенностей психики каждого человека. Поверьте, любезный Николай Петрович, ни единого грана из полученной здесь информации не будет вынесено мною за порог этой комнаты. А что касается постели, то вы даже представить себе не можете, какое глубочайшее влияние оказывают на человеческую психику, а в особенности на психику женщины, эти самые, как вы их называете, дела в постели.

Перед мысленным взором Николая Петровича пронеслись те несколько безумных ночей, когда Маша, приезжая поздно из театра, симфонического концерта или гостей, слегка хмельная, помолодевшая и бесшабашная какой-то особенной — разнузданной — бесшабашностью устраивала в их спальне кабаре. Глядясь в зеркало, грациозно выныривала из туго облегающего платья и, оставшись в лифчике и трусиках, поверх которых змеились тонкие подвязки пояса, отстегивала чулки-паутинку, отбрасывая их в сторону взмахом ноги. И начинала танцевать, приговаривая: «Как в детстве, совсем как в детстве» или «Теперь я, наконец, допляшу свое и успокоюсь». Николай Петрович со смущением, перераставшим в восхищение, наблюдал за этой демонстрацией красоты, чувствуя, как приливает кровь к низу живота, тяжелеют руки, ноги, приятно расслабляются мышцы. Действие Маши на него напоминало опьянение, только вместо похмелья наступала легкость, почти невесомость. А что испытывала она? Он, признаться, не знал. Да у него и язык бы не повернулся спросить у Маши, нравятся ей его ласки или нет.

— Мне кажется… эээ… с этим у нас все в порядке, — пролепетал Николай Петрович, потеряв весь свой запал.

— Будем надеяться, что так оно и есть. Значит, остается эмоциональное потрясение, пережитое в юности, ну и, разумеется, трагическая гибель первого мужа.

Берецкий встал, поклонился, приложив руку к груди, и направился в прихожую.

Николай Петрович в замешательстве подошел к окну. Жара. Пахнет бензином и горячим асфальтом. Уже второе лето проводит он в городе. Хорошо бы съездить в родные места на рыбалку, поохотиться, встретиться с друзьями, да и обеим Машам было бы полезно пожить на свежем воздухе. Он тоже, наверное, смог бы вырваться к ним на недельку-другую. Первый, как обычно, собирается в отпуск в бархатный сезон. Но, по правде говоря, Николай Петрович боялся встречи с тем домом на берегу реки. Ему казалось, воздух там весь пропитан памятью об Анджее, и Маша непременно это почувствует, снова отдалится от него, уйдет в свое прошлое. Она так долго выкарабкивалась из него, да и сейчас…

Николай Петрович безнадежно махнул рукой.

Сейчас Маша была от него еще дальше, чем в самом начале их супружеской жизни.

Теперь он спал в столовой на диване. Ему казалось (нет, не казалось, а он точно чувствовал), что его присутствие Маше болезненно неприятно, хотя она ничем этого не показывала. Он утешал себя мыслью, что болезнь скоро пройдет, и Маша снова начнет интересоваться театрами, концертами. Пусть, пусть ходит в эти проклятые рестораны — в конце концов, и Первый справляет свой день рождения в том же «Столичном», в зале с рыбками и роялем. Конечно же, Крокодильша наверняка не танцует — под ней попросту паркет проломится, — зато песни они горланят и про камыш, и про Хасбулата удалого, и даже как-то «Очи черные» грянули. Ничего в этом предосудительного нет.

Обычно он долго не мог заснуть, думал, шуршал газетами, вставал и шел на кухню попить холодной заварки, курил, сидя на подоконнике и машинально глядя на плотно закрытую дверь в спальню. В щель внизу было видно, как иногда мелькают какие-то тени, но звуков не доносилось никаких — точно там плясали духи или привидения. Уходя на работу, Николай Петрович тихонько приоткрывал Машину дверь, подходил на цыпочках к кровати. Она спала, положив под щеку ладошку. Почему-то на память каждый раз приходили слова Пушкина из «Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях»: «Ждали три дня, но она Не восстала ото сна». Спальня начинала казаться ему склепом, и он спешил на кухню, где пыхтел чайник, Вера заплетала в косу густые и блестящие Машкины волосы, а Машка в это время, переминаясь с ноги на ногу как необъезженная лошадка под недавно надетым седлом, улыбалась ему и строила смешные рожицы.

— Чего ты так рано вскочила? Ведь у тебя каникулы, — обычно говорил Николай Петрович, ласково улыбаясь.

— Ничего себе — рано. Устинья, небось, уже давным-давно корову подоила и в стадо выгнала, а сама по воду к колодцу пошла. И застряла с полными ведрами либо с бабой Нилой, либо с Катечкой-бакенщицей. А мы с Верой сейчас идем на базар за помидорами и всякой зеленью. Пошли с нами, а?

Николай Петрович делал печальное лицо и пожимал плечами. Дескать, с удовольствием бы пошел, но дела. Спускаясь по лестнице — он любил эту короткую пробежку из двенадцати пролетов, свивающихся в большую ломаную спираль вокруг проволочной клети лифта, — думал о том, что Машка предоставлена самой себе да еще Вере, которая читает по складам и спит с иконой Николая Угодника под подушкой. Девчонке бы учиться музыке, иностранному языку, а она вместо этого всякие частушки да прибаутки усваивает. Вчера, подбоченясь и притопнув ногой, спела: