Когда-то секретарь Краснопресненского райкома Москвы Лиховенков сказал: «Вот тут поэты жаловались, что нельзя писать о любви. Можно писать о любви, нужно писать о любви, но только о любви к товарищу Сталину».

Когда человечество начинало учиться языку, первыми, кто стал говорить бегло, были гении. Потом к ним подтянулись таланты. Затем весь народ. Сейчас то же в поэзии. Писал Пушкин, потом Фет, пишет даже Грибачёв. Что же будет дальше?

Шкловский говорил: «У Сельвинского непотопляемость дредноута». Не потянул Сельвинского ко дну и утерянный им дневник с крамольными записями. Попал не туда, куда следует.

Была подготовлена к изданию переписка Чехова и Ольги Книппер. Курировал издание Молотов. Два тома пропустил, а третий запретил: в нём было много очень откровенных, подчас интимных писем. Некоторые из них Молотов лично уничтожил.

Сидит Светлов в ЦДЛ и говорит: «Подумать только, умер Эмма Казакевич. Был плохим еврейским поэтом — стал хорошим русским писателем. Может, и Кочетов когда-нибудь станет хорошим еврейским поэтом?»

Сев за столик в ресторане ЦДЛ, Михаил Светлов пошутил.

— Принесите мне пиво — рак у меня уже есть.

Светлов говорил:

— После моей смерти прошу повесить на моём доме мемориальную доску: «Здесь жил и никогда не работал поэт Михаил Светлов».

Светлов говорил: «Старость — это время, когда половина мочи уходит на анализы».

Однажды Марина Цветаева зашла с Семёном Липкиным в «Националь». Олеша, сидевший с украинским поэтом Леонидом Первомайским, спросил Липкина, кто дама, лицо которой кажется знакомым? Липкин ответил. Тогда Олеша попросил разрешения пересесть к ним. Липкин спросил у Цветаевой. «Конечно, — ответила та. — Пусть Олеша посидит с нами. Мы часто вспоминали его на Западе, и даже называли Набокова вторым Олешей». Олеша с Первомайским пересели, и Олеша прихватил с собой свои полрюмочки коньяку. Видимо, от смущения он стал подшучивать над Первомайским, иногда довольно некорректно. «Вы помните, что нам пора идти?» — спросила Цветаева Липкина, и они ушли, хотя, по его словам, собирались провести в «Национале» весь вечер.

После «Зависти» творчество у Олеши не шло. Он мучился и писал пьесы. Когда очередную отвергли в театре, он схватил рукопись и сказал:

— Пойду и выброшу с моста!

— Тебя посадят! — испугалась жена.

— Тогда сожгу в котельной.

Пошёл и сжёг.

Жена Олеши рассказывала. Приходя к ним домой, Катаев всегда копался в Олешиных бумагах, разбросанных на столе. Таким образом он позаимствовал, например, слово «мовизм». Размахивая черновиками, он говорил Ольге Густавовне: «Он у тебя непутёвый! Вот его дача! Вот его машина! Почему он ничего не заканчивает?!»

Олеша встретил Ласкина у своего дома в Лаврушинском и попросил:

— Зайдёмте на пять минут в Третьяковку.

— Не могу, спешу.

— На пять минут. Ручаюсь, не пожалеете.

Зашли в Третьяковку, прошли в буфет, взяли по сто граммов и закуску — бутерброды с красной икрой — «Пожар, который уже не опасен», как выразился Олеша.

Известно, что Олеша вечно просил взаймы на рюмку водки А вот врач Михаил Цирульников рассказывает, что не раз Юрий Карлович брал у него пятнадцать копеек на бутылку молока.

В преддверии XX съезда у Олеши спрашивали:

— Юрий Карлович, почему вас не посадили?

Ой отвечал:

— Потому что в списке против моей фамилии Сталин синим карандашом поставил галочку.

— Откуда вы знаете, что галочка была синяя?

— Я так вижу.

Определяя судьбы людей, Сталин действительно ставил галочки синим карандашом.

Во время революции родители Юрия Олеши переехали из Одессы в Ровно, которое вскоре отошло к Польше. Связь Олеши с ними прервалась. В 1940 году Западная Украина была воссоединена с Советской, но въезд туда ещё не был свободным, поэтому в Союзе писателей решили дать Олеше возможность увидеться с родителями и предложили ему творческую командировку в Западную Украину. Он сказал: «Я не могу поехать к родителям: у меня нет ни славы, ни денег».