— Все! Теперь будет дрыхнуть до утра. Проснется, вспомнит, и снова… И так будет, как в сказке, — ровно три дня и три ночи.

И сказано это, подумал Павел, не для меня.

Он почувствовал себя третьим. Нужно было уходить. «От того, что должно произойти, я Андрея так и так не уберегу,» — подумал Павел.

— Простите, друзья! — оживленно сказал он. — Мне пора идти! Валентина, наверняка, уже приготовила для меня скалку.

— Пожалуй, и я двину… — для приличия сказал Савостьянов.

— А вам-то куда торопиться? — почти властно, почти вульгарно спросила Таня. — У Павла — дом, жена ревнивая, а у вас?

— А у меня — вы правы, Танечка, — холодные угли в очаге, жесткая койка под солдатским одеялом и прожженный абажур на лампе.

— Бедняжечка… — не удержалась Таня и посмотрела на него нежно. — Я вас хоть хорошим кофе угощу.

Павел возился с замком, а они стояли и смотрели — будто хозяева, которые провожают гостя.

Он открыл, повернулся еще раз сказать «до свидания» и заметил, что они стоят уже тесно друг к другу, и рука Савостьянова лежит на ее спине.

«Все-таки свинство, что я ухожу, — подумал он еще раз, — но, во-первых, это, как сказал Андрюша, уже необратимо, а во-вторых, нельзя мне сейчас портить с ним отношения — не дано мне такого права! И все-таки — свинство».

Из виларовского совхоза приехал Витя Макеев — с попутной машиной, рано утром — и заявился к Павлу домой.

— Простите, ради Бога, Пал Николаич! Утерпеть не мог! — проговорил он загодя приготовленную фразу, когда двери открыл заспанный и недовольный его начальник.

— Заходи! — кратко ответил Павел и, не оглядываясь, пошел внутрь квартиры. Макеев робко последовал за ним, уже отчаянно кляня себя за столь раннее вторжение.

Павел Николаевич Игумнов, сам себя относивший к разряду «сов», считал утро, особенно раннее, наиболее труднопреодолимой частью суток. Макеев просто не знал об этом.

Прошло полчаса, прежде чем Витя услышал от своего начальника вторую фразу:

— Кофе варить умеешь?

— Вроде бы… — ответил Витя.

Все так же молча и хмуро Павел поставил перед ним кофемолку, банку с зернами, джезву, сахарницу и снова ушел — теперь под душ.

Павел Николаевич был так не похож на того человека, с которым Макеев общался по службе вот уже три года, что он даже подумал: «Наверняка, неприятности. И наверняка — крупные».

Из-под душа вышел заметно взбодренный, чему свидетельством было многословие, с которым он отобрал у Вити кофемолку, не желавшую молоть кофе.

— Отдай. Если чего не умеешь, говори сразу, а то наплачешься.

Быстро заставил кофемолку жужжать, привычно снарядил джезву, поставил на огонь.

Ритуал был выверен, видимо, до мелочей: держа в одной руке догорающую спичку, Павел другой уже доставал с полки окурок. Хотел было прикурить, но вдруг отбросил спичку.

— Вот черт! — И обращаясь к Макееву, сказал:

— Увидишь, что я курю натощак, бей по шее — прощу!

Разлил кофе, приказал:

— Пей горячим.

Сходил в комнату, принес сигареты, сказал в пространство:

— Ну, теперь-то, надеюсь, можно закурить?

Закурил и сказал:

— Так из-за чего ты прервал драгоценный сон своего начальника?

Макеев стал раскрывать папку.

— Сколько раз тебе говорил, выкинь эту штуку! — заметил Павел. — Тоже мне, хорош слесарь-авторемонтник, с папочкой расхаживает!

Витя покраснел. Макеев был сын-лоботряс бывшей квартирной хозяйки Павла, которого он — не без успеха — выводил последние пять лет на магистральную дорогу жизни. Витя был уже младший лейтенант, учился на первом курсе ВЮЗИ и подавал надежды. На Павла смотрел снизу вверх — этому не мешало то обстоятельство, что юный акселерат был на две головы выше своего учителя.

— Вот, — скромно сказал Витя и протянул Павлу конверт.

В конверте лежал сложенный лист бумаги.

Заголовочными буквами, вырезанными из газет, на листе была выклеена фраза:

— Так-так-так… — оживился Павел. — Когда пришло письмо?

— С вечерней почтой. Я там с телеграфисткой шуры-муры изображаю и всегда стараюсь оказаться в конторе, когда приходит почта. Вот удалось выхватить.

— Мо-ло-дец! Возьми с полки пирожок.

— Какой пирожок? — не понял Витя.

— Это я так… Это я шучу, как в дни незабвенного босоногого моего детства шутили. А Мустафа-то прав оказался, письмо отправлено из Н. И что же нам теперь делать с этим посланием?