— Спасибо. — Он поднялся из-за стола. — Тебе помочь?

— Не надо, мне к десяти.

— А насчет клиник, — уже от двери заметил Федор Родионович, — так значительность их в основном от той самой традиционности, а не от больших новаций. В науке, как и в искусстве, безразлично, в чью голову вкладывать. Важно, чтобы эта голова была способна и воспринимать, и думать самостоятельно.

Они шли по коридору, он — в кабинет, она — на кухню.

— Ты что, все еще на позициях антиморганистов? — донесся до него насмешливый ее голос из кухни.

Федор Родионович усмехнулся, подвигал бумаги на столе.

— Да нет! Просто мне нечего передавать.

— О-о-о! — весело сказала Татьяна. — Вам, мужчинам, обязательно нужно быть великими! Баб губят навязчивые мысли о тряпках, а вас — о величии! — Она появилась в дверях кабинета. — Все твои возражения нужно считать неприятием Саши?

— Нет, пожалуй…

— Это меня радует. — Она поцеловала его в лоб и добавила тихо: — Я скучаю по ним, Федя…

— Надо подумать, что можно сделать.

— Подумай. Ты умный, додумаешься. — Она улыбнулась. — Ну, занимайся, не буду тебе мешать. Да и сама займусь. Есть еще полчаса.

Федор Родионович тяжело положил руки на стол. За лекцию приниматься не хотелось. Собственно, нужно было только просмотреть прошлогодние, пришедшие из каких-то далеких уже лет, когда он впервые готовил эту лекцию, записи, внести в них изменения, дополнения, продиктованные быстрым течением науки, продумать акценты, выделить главное для дня сегодняшнего, определить тональность. Когда-то ему нравилась эта работа. Теперь он не смог, как обычно, взяться за нее накануне вечером, не мог и сейчас.

«А что, если бы у меня был сын? — думал Федор Родионович. — Стал бы я делать из него доктора медицинских наук к тридцати пяти годам?» Продолжателя. Чего продолжателя только? Семейных профессорских традиций? Наверное, ничего, кроме вреда, науке это не приносит. А собственно, велик ли вред? Вот ведь он сам не «наследственный профессор», а толку-то что? Без наследственных легче пробиться талантам? Настоящий талант всегда пробьется. В медицинской науке это не может быть инертный мыслитель, отвлеченный теоретик. — От безвольных «многообещающих» здесь решительно нечего ждать…

Нет, сын ничего не изменил бы в его жизни. Только сделал бы ее, возможно, еще более сложной. Нет, нет, главное — быть уверенным, что ты делаешь именно то, что должен, что лучше всего можешь… Нужно оправдать свое присутствие здесь, доказать себе самому… Что же доказать? Это очень важно: определить конечную цель.

Федор Родионович нервно поднялся, подошел к окну. Вид из него был отвратительный, не то что в больничном его кабинете, — скучный высокий дом на противоположной стороне улицы. Но Федору Родионовичу просто нужно было движение. Может быть, он подбирается к спасительной истине?..

В столовой часы пробили девять. И почти тут же появилась Татьяна, уже в плаще, с зонтом в руках.

— Сегодня я приду поздно: защищается одна наша девочка. Обед в холодильнике. Или ты поешь на работе?

— Не знаю, Танюша. Там видно будет.

— Ну, до свидания, дорогой. Не переутомляйся.

Вот пример естественной и ясной жизни. Но для этого нужно быть таким, именно таким человеком, как Татьяна.

Федор Родионович заставил себя, отбросив все посторонние мысли, в течение часа заняться лекцией. Посмотрев ее до конца и наметив переделки и добавления, он задумался о тех, для кого готовил все это. О своих учениках. Как громко и гордо это звучит, и как мало соответствует… Ну, какие они ученики! Пришли, ушли… Полноте, нужны ли вовсе им эти лекции, профессор? Есть хорошие книги, от которых он, Федор Родионович, в общем-то и не очень отходит, в отличие от других профессоров, считающих в гордыне, что «свой» курс будет лучше «книжного». Как будто частности способны решать проблемы!.. Главное — заразить их, студентов, учеников, любовью. Он не смог этого сделать, не смог заразить своей любовью к хирургии. Это главное. И он знает, почему так получилось: ему нечем заражать! Так пылкая страсть уродца остается безответной. Конечно, ведь все они — молодые люди — романтики. И им необходима романтика, чтобы стать преданными какому-нибудь делу. Их навряд ли способна увлечь, особенно тех, что посвятили себя естественным наукам, даже логичность, правильность. Они ищут не истин, выбитых на холодном граните, а огня, который бы зажег хранящийся в них горючий материал. Они не знают еще, как часто этот материал постепенно и бессмысленно, словно пропан из испорченного баллона, покидает их с годами, так и не воспламенясь… Главная задача учителя — дать им огонь. Только воспламенив их, он сможет сказать: это мои ученики.

Но у него есть лишь старые истины, выбитые на холодном граните.

Федор Родионович вдруг вспомнил школьного учителя математики, пожилого, сухого человека. Собственно, вспомнил он тягостное чувство сожаления, связанное с этим человеком, высококвалифицированным педагогом, беззаветно преданным математике. Вспомнил уроки по алгебре и геометрии, едва ли не самые скучные в школе, и единственного одержимого математикой парня, который занимался ею во Дворце пионеров. Учитель любил этого парня, часто оставался с ним после уроков, но выглядело это как навязывание себя. Все так и понимали — «пристает»… Больше сорока лет прошло с тех пор, но Федор Родионович отчетливо видел их школьный актовый зал, стол под красным сукном на сцене. Парню вручали приз за первое место в областной математической олимпиаде, и он благодарил руководителя кружка из Дворца пионеров… Совершенно незначительное для Федора Родионовича событие! Но его поразило тогда лицо их учителя: перекошенное какой-то жалкой улыбкой, словно оправдывающееся. Это скорбное, страдающее лицо врезалось в память Федора Родионовича.

Не его ли это судьба? Да, да, успехи и его лично, и руководимой им клиники в воспитании влюбленных в хирургию людей ничтожны. Он должен признаться себе, что и здесь потерпел поражение. Он несет ответственность за тех, которые выходят за порог высшей медицинской школы бесстрастными, с холодными истинами в голове, не заинтересованными, не горящими ничем… И может быть, именно за них он достоин наибольшего наказания!..

Часы в столовой пробили одиннадцать.

Федор Родионович собрал со стола бумаги, сунул их в портфель с монограммой, пошел переодеваться.