богатеев. А тут вдруг старик точно белены объелся.

Приходят к нему миряне на другой день после его возвращения, чтобы расспросить, где,

как и что; а дело было в самый Петров пост, как раз после заговения. Смотрят, а у него на столе

щи скоромные, забеленные молоком, и он со старухой и племянником сидят и хлебают.

– Что ты, Лукьян, – говорят ему, – с ума, что ли, спятил?

– Не я, – говорит, – с ума сошел, а вы с вашим попом до ума не дошли. Сказано в Писании:

не то оскверняет человека, что входит в уста, а что из уст исходит. Всякая пища дана от Бога на

пользу человекам.

"Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет

человека". Они ему слово, он им десять, да все с Писанием. Они к бабе, а та и того борзее: сбил

уже и ее. Так ни с чем и ушли.

И пошел с того времени Лукьян чудить.

Иконы побросал с киота. А икон было у него много, и иные хорошие. Не жалел на них

денег. А тут одни поколол на щепки, другие бабе отдал на крынки с молоком.

– Идолы это, – говорит, – доски. Вы доскам поклоняетесь. А я христианин и поклоняюсь

только Богу.

Дошло до попа. Пришел с крестом, в облачении, увещевать. Стал звать в церковь. Лукьян

раньше того ревностен к храму был: ни одной службы не пропускал. А тут:

– Не пойду я, – говорит, – в твою церковь. Не дом она божий, а дом торговый и капище

идольское.

Поп крест ему показывает, стыдит. А он:

– Не верю я ни в твои доски, ни в крест твой, а верю в Распятого. Сказано в Писании: "Не

сотворите себе кумира ни из дерева, ни из серебра, ни из золота".

Поп рассердился. Написал донос исправнику и в консисторию доложил. Приехала полиция.

Лукьяна увезли в город и посадили в тюрьму. Но следователь попался хороший человек, да и

начальство в том месте еще мало о штундистах думало. Продержавши Лукьяна полгода, его

выпустили. Он снова вернулся в Книши и стал "чудить" пуще прежнего. Пока он был один,

миряне смотрели на его поведение, как на особый вид юродства, и относились к нему

добродушно. Но после того как он вернулся из тюрьмы, к нему пристал Кондратий

маковеевский, молодой грамотный парень из богатых, ставший большаком в семье после смерти

отца. За ним стали приставать и другие. Всего набралось с десяток семей. Поп стал их

увещевать с амвона, да и миряне стали коситься. Не то чтобы они очень ревновали к

православию или жалели, что у попа Василия доходов меньше стало. Но их раздражало, что вот

эти люди, совсем такие же мужики, как и они, неведомо с чего захотели быть лучше, умнее,

праведнее других и вздумали переделывать и перестраивать то, во что верили и что признавали

отцы и деды, которые ничем не глупее их. Штундисты стояли бельмом во глазу у мирян и своей

набожностью, и хозяйственностью, и трезвостью, и даже безответностью, с какой они выносили

насмешки окружающих. Маленькая штундистская община жила, как во враждебном лагере. Но

это только придавало особую восторженность религии молодой секты и заставляло их теснее

сближаться между собою.

Теперь они сидели в темнеющей избе тесной кучкой, человек в семнадцать, с серьезными,

строгими лицами, и пели, одни на память, другие – следя глазами за печатным текстом с

большим трудом раздобытого экземпляра баптистских песен.

В переднем углу за простым деревянным столом, лицом к собранию, сидел Лукьян. Это

был человек лет пятидесяти пяти, с жидкой седеющей бородкой, маленький, лицом с кулачок и

большими карими глазами, которые светились добротою и мечтательностью. Он тихонько

подпевал слабым голосом, следя глазами за текстом песни по тоненькой книжечке, которую

держал перед собою. Он давно знал каждое слово. Но ему казалось вразумительнее, когда

видишь стих перед глазами. Рядом с ним сидел первый последователь его и правая рука – Павел,

высокий парень лет двадцати двух, с красивым, правильным лицом, какие встречаются между

малороссийскими крестьянами; его карие вдумчивые глаза горели особенным одушевлением,

когда он выводил бархатным чистым голосом простые и задушевные слова песни. До своего