стола и закрыл лицо ладонями. Из-за этих широких ручищ поминутно стали слышаться

всхлипывания, и белокурые спутанные волосы тряслись на колебавшейся от этих всхлипываний

голове.

– Достойны полной погибели! – повторил Лукьян, возвышая голос. – Иначе, братие мои,

нам бы и быть невозможно. Но Господь милосерд – милосерд неизреченно! Самому ему нельзя

было нас выручить – и вот он послал сына своего возлюбленного… Бог-сын и есть тот Пастырь,

что я читал… А овца заблудшая – это мы все. Вот как надо это понимать.

"Поди сюда! – говорит наш пастырь добрый. – Поди! Я тебя не обижу! Я знаю, что ты вся в

грехах, что ты заблудилась, запуталась в терниях, пропадешь зря… Выходи. Подойди ко мне. Не

бойся. Я тебя спасу… ты мне дорога. Ведь тебя отец мой создал… Поди сюда!"

Голос оратора, за минуту угрожающий и строгий, звучал теперь кротко и нежно.

Демьян рыдал. Слезы хлынули у него между пальцев и с носа бежали крупными каплями. В

собрании слышались беспрестанные всхлипывания. Павел, бывший на виду у всех, все время

сдерживался. Но тут и он опустил голову, чтобы скрыть катившиеся по его щекам слезы.

Лукьян сел, сильно взволнованный, и стал отирать мокрый лоб рваным цветным платком.

Молчание царствовало минут пять.

Демьян опять сел на лавку. Его веснушчатое лицо было совершенно мокрое. Он сморкался

и утирал глаза кулаком. Но слезы так и лились. Когда слушатели успокоились, Лукьян снова

встал и, положив перед собою на стол шапку исподом вверх, куда собирались пожертвования,

сказал:

– Братие! Вот мы здесь собираемся и беседуем, и Божиим промыслом не препятствует нам

рука, разящая наших гонителей. А в это время сколь много наших братьев терпит за слово

Божие. Одни в тюрьмах за железными решетками. Другие в кандалах, гонимые по Сибирке, в

цепях, в дальнюю сторону, на нужду и мучения. Попомним их, братие, и соберем, кто что

может, им на помощь.

В собрании произошло движение. Все встали и пошли к столу. Проходя, каждый клал, что у

него было, в шапку. Павел опростал всю мошну. У Демьяна ничего не было, потому что все, что

он имел, он отдавал учителю. Он незаметно снял с пальца серебряное кольцо и положил его в

шапку.

Когда Павел вышел на улицу, темнота уже спустилась. Запад чуть багровел. На небе

загорались звезды, и острый серп луны обозначился, не светя, на темно-синем небосклоне.

Павел поднял глаза кверху, и ему показалось, что глубокий тихий небосклон точно заключает

землю в свои объятия, и звезды смотрят вниз разумным человеческим взглядом.

– "Небеса поведают славу Божию", – с чувством проговорил он.

На сердце у него было светло и радостно. Он был весь под свежим впечатлением проповеди

и общей молитвы.

До Маковеевки было с полверсты. Тотчас же за Книшами шло хлебное поле. Высокая

пшеница белела в темноте, колыхаясь от дуновения ветра. Широкие мерные волны бежали по

ней, как по морю.

Белеющая гладь сменилась темной зеленью поемного луга. Дорога поднялась на пологий

холм, поросший ивняком, который перешел затем в густое чернолесье. Из лесу понесло запахом

окошенного сена. На опушке стояли, склонившись набок, три высокие скирда. Но в глубине

Леса сено еще было не убрано. Дорога пошла опушкою. По правую сторону струился ручей,

отражая бегущие облака, и звезды, и высокие ветвистые ивы прибрежные.

Все – и ручей, и лес, и звезды – говорило его молодой живой вере, все возбуждало в нем

умиление и тихую, благодарную радость.

Деревня была уже близко. До него доносились уже веселые, когда-то любимые, хороводные

песни. Но и эти звуки мирского веселья не могли нарушить его радужного настроения. Дорога

сворачивала круто влево, прямо на деревню. Он вдруг обогнул лес и вышел на чистое поле.

Перед ним засветились то там, то сям огоньки, и, как сквозь внезапно отворенную дверь, песня

раздалась ясно и громко. Он узнал голос Ярины, первой певуньи на селе, и другой, от которого у

него екнуло сердце: голос Гали Поликарповской, по которой он давно уже тосковал.