— Софья Гавриловна, а какой мама была?

— Красивая была, — ответила она. — Глаза красивые были. Как ваши… Только у вас помягче будут. И лицом, и одеждой — вся из себя была…

— И, наверно, очень ранимая?

— Хорошая была, — ответила Софья Гавриловна, не совсем поняв, что означает «очень ранимая».

— А отца, выходит, вы мало знали?

— Мало, — согласилась Софья Гавриловна, но тут же сказала: — Хотя и мало, да я его никогда не забуду, лейтенанта Нечаева. Уж как он вежливо с нами обращался!.. А то еще случай был. Мы когда Пруссию покидали, так многие женщины картошкой семейной разжились. В мешочки ее — и себе на спины приладили. Тогда разговор такой шел, что дома вся земля бурьяном поросла, дома спалены и в землю сажать нечего. Стали мы в лодки садиться, а один солдат ни за что нас с картошкой не пускает. Велит мешки долой сбросить, а тогда уж и лодки лезть.

И тут лейтенант Нечаев подоспел. Узнал, в чем тут дело, солдата этого с берега прогнал, а нам говорит: «Везите, женщины, свою картошку, сажайте ее и пускай она родит вам на здоровье!»

И все верно говорила Софья Гавриловна. Был такой лейтенант, Максим Нечаев: молодой, веселый, на гармошке играл. Взвод, которым он командовал, доставлял продукты освобожденным из арбайтенлагеря женщинам, составлял списки на отъезд, выдавал нужные справки. Нечаев в самом деле прогнал с берега солдата, запретившего везти с собой семенную картошку. И погиб он точно так же: от снаряда, попавшего в лодку. Лишь не было у лейтенанта Максима Нечаева никакой любви с Варварой, да и не знал он Варвару…

Вадим Максимович посидел еще немного, уже ни о чем не спрашивая Софью Гавриловну, а просто посидел в молчаливой задумчивости. Поднялся и стал прощаться.

— Спасибо, Софья Гавриловна, за добрые слова о маме и отце моем, — сказал он ей.

— Так не за что… Что знала, то и вам рассказала, — ответила она. И, огорчившись, что он уходит, предложила. — Вы б, может, переночевали у меня? Что ж вы так наскоро зашли?.. У меня места в доме довольно. И покойно вам будет.

— Нет, поеду я. В поезде уж высплюсь, — сказал он. И улыбнулся ей мягкой улыбкой. — А вам я письма писать буду. Вы отвечайте мне.

— Да какая ж я ответчица, Вадим Максимович? Для ответов мне грамоты не хватает, — с сожаленьем сказала она.

— А вы как сумеете пишите. Я пойму, — ответил он с улыбкой. Но улыбка у него была грустная.

— Я буду ждать. Пишите.

Она проводила его до угла улицы и вернулась к дому. Поднялась на парадное крылечко с козырьком, села на узкую боковую скамеечку, устроила на длинной скамеечке вытянутые ноги и закурила. Ноги сразу заломило в коленях и иголками закололо в подошвах — шутка ли: у корыта с бельем натопталась да еще на кладбище и назад бегом сбегала!

Улица была пуста: никто не шел по ней и не ехал. Лишь рыжая собака лениво брела по самой середке неширокой дороги, помахивая рыжим с белой изнанкой хвостом.

Неожиданно из какой-то шальной тучки сыпанул густой дождик. И лил минут десять. При полном солнце с неба на землю скатывались серебряные, крупные, как горох, капли, шелестели в липе, развалившей над крышей зеленый ворох листьев. И кончился так же внезапно, как и пошел.

— Так-то лучше… — вздохнув, сказала вслух Софья Гавриловна, отвечая каким-то своим мыслям. — Уж, оно, конечно, лучше…

Со стороны паровозного депо послышался дробный стук колес. Деповские ворота стояли распахнутые, и сквозь узкий проем было видно вдалеке мельканье зеленых вагонов убегавшего на Ленинград скорого поезда, на котором она когда-то работала проводницей… Когда же это было…

«Поехал Вадим Максимович», — с грустью подумала она.

И снова сказала вслух:

— Так-то оно лучше…

Докурила и пошла во двор снимать просохшее белье, немного вспрыснутое дождиком и потому хорошее для утюга. У нее снова заныла поясница, заставив ее немного согнуться. Но думать о пояснице сейчас не приходилось: сперва нужно выгладить белье, вымыть в доме полы и развесить на голых окнах накрахмаленные тюлевые гардины, так как завтра из Крыма вернется племянник Игорь, с женой и сыном.

А когда все сделается, тогда уж можно будет поужинать и попить чаю, но не с конфетами, оставленными ей в гостинец Вадимом Максимовичем, конфет она не любит, а любит пустой чай, только чтоб был крепко заваренный. А после можно и прилечь, и тогда уж думать о ноющей пояснице и гуде в нахоженных ногах.

И о Вадиме Максимовиче можно будет спокойно подумать и со всех сторон обсудить мысленно его нежданный приезд.

Ночь была теплая, с яркой луной и блестевшим звездным небом, удивительно ласковая, светлая ночь, какими славится июль в пору уборки хлебов, молотьбы и увоза с полей нового урожая — несчетных тонн еще сыроватого, сыпучего, пряно пахнущего зерна. И река, близко подступавшая к селу Сосновке, в эту чудесную ночь дышала теплом, лунный свет нежно голубил воду, и на этой чуть вздрагивающей голубизне резко белели у берега, слегка покачиваясь, крупные лилии. На берегу стоял грузовик, доверху нагруженный свежим зерном, а дальше, в полях, светились неподвижные и шевелящиеся огни, оттуда доносился приглушенный шум грузовиков и стрекот комбайнов.