Постепенно мрак совсем затянул комнату, только все еще белела у порога печь да серели окна. Фекла все сидела, не двигаясь, сложив на коленях руки и склонив в задумчивости голову.

На крыльце послышались чьи-то шаги. Она вздрогнула, и, как всегда на всякий стук, замерло сердце. «Он!» Не имея уже сил вскочить и броситься навстречу, она застыла в напряженном мучительном ожидании. Кто-то вошел в сени, зашкрябав рукой по стене, ища щеколду, и открыл дверь. «Неужели, неужели, неужели?» – в немом вопросе стучало сердце и молилось, чтобы было так. Но надежды старухи рухнули.

– Вы здесь, тетя? – раздался с порога знакомый голос соседской девушки Ульянки.

Сбитая с толку Фекла молчала, не в состоянии успокоить давнюю привычную боль.

– Что же это вы лампы не зажигаете? А я за спичками, если есть. У нас эти курильщики, будь они неладны, за день все потаскали. Не накупишься на них, дымокуров.

Фекла молча слушала и не слышала девичьего щебета, в голове ее плыли унылые давние мысли. Бессознательно старуха нащупала на припечке неполный коробок спичек и отдала соседке. Та все болтала о том да о сем, а потом, словно почувствовав, как далеко от ее разговора сердце Феклы, замолчала и, уже взявшись за ручку двери, вздохнула:

– Не мучьтесь вы уже. Что ж делать? Если где жив, то вернется. А если нет… Если нет, то пора уже забыть.

– Разве ж можно забыть? – мучительно откликнулась Фекла. – Если б хоть знала, что нет его, то легче было бы. А так… Он же как раз в завтрашний денек народился, перед покровами. На белый свет народился, а счастья, видимо, не суждено было узнать. Лежат, может, где одни косточки – знать бы хоть, в которой землице – в своей или – не дай бог – в немецкой.

Ульянка неловко переступила порог, боясь, что старуха расплачется, и непонятно, как тогда успокоить ее материнское горе. Но долгая боль уже высушила слезы старой Феклы, только сердце горело от нестерпимой муки.

В этот вечер она не топила и не зажгла лампы. Лишь взобралась на печь, еще немного теплую с утра и, укрывшись свиткой, съежилась на краю. Она не спала, да и не

пыталась сделать это, а лежала так, не смыкая глаз, и в сумраке дома перед ней вставали давние, но памятные картины.

…Он родился в такой же, как сегодня, ветреный осенний день – маленький кричащий мальчик.

Отец только что переболел тифом, уже поднялся, ходил, но был еще слаб. Первый сынок стал большим утешением в этой стоявшей на краю деревни хижине. Они с отцом вдвоем выпестовали, выходили его, радовались его первым шагам и первым словам. Шло незаметно время, и рос белокурый, послушный мальчик – ласковый, смышленый, резвый. В пять лет он ездил с отцом в поле на ночлег, пас гусей, а потом, когда родилась Маруська, стал ее нянчить.

Учился он хорошо, на праздники приносил маленькие школьные премии: тетради, пенал, цветные карандаши. Соседи хвалили сына, и материнское сердце чаще билось от радости. После школы Василек поступил в городской техникум, чтобы стать учителем.

Тогда же мать узнала первую боль разлуки и первую волшебную радость встречи. Он был совсем еще подросток, а уже его уважали в деревне, соседки завидовали Фекле, мужчины хвалили сына, а он все, как и в детстве, был скромным, застенчивым и сдержанно ласковым с матерью. Она тогда уже осталась одна – отец немного прожил со слабым здоровьем и умер по весне. В тот год Василек оканчивал учебу, повзрослел, подрос, раздался в плечах. И однажды, на какой-то праздник, во время его короткого приезда домой, почувствовала мать, что уже закончилось детство ее белоголового мальчика и с ним – ее материнская власть над сыном.

Она хорошо помнила тот теплый майский вечерок, когда в воздухе пахло тополем и молодыми березовыми листьями. Гудели во дворе майские жуки, где-то в деревне играла гармонь, и Фекла, вспомнив, что нужно до гуляний накормить сына, пошла за дом в огород крикнуть его. Он там что-то читал, но когда мать увидела его, Василий, забросив книгу, встревоженно и пристально смотрел из-под рябины на пламенный разлив зари. Фекла ласково позвала сына, но он даже не пошевелился, глядя на запад, а потом сказал то, что навсегда лишило покоя материнское сердце:

– Мама, посмотри: видишь, какой запад? Правда, похоже на огромное пожарище? А пожалуй, действительно запылает земля. Война будет, мамочка. Я пойду туда, останетесь вы с Маруськой.

Фекла, помнится, перепугалась, поняв страшный смысл тех слов, заплакала, а он вскочил, обнял ее и успокаивал, как мог, говоря, что, может, все еще обойдется. Но когда она утихла, мучась дурным предчувствием, сказал уже серьезно и твердо, как взрослый мужчина:

– Все же, если что случится, я пойду, мама. Призовут или нет, а пойду: так надо.

Она не понимала всего, но верила, что да, так надо, и не отговаривала, не умоляла.

И все же в сердце он оставался маленьким, хорошим белоголовым мальчиком, которому нужна ее любовь и ее забота. Все казалось ей в страшные годы войны, что ему где-то трудно, что он мучается от боли, от стужи, от голода. И она не находила себе места в доме – хотелось бежать, найти сына, помочь, принять часть его бремени на свои плечи. Но куда бежать и где искать?

Шли годы. Они несли отчаяние, реже короткую, как проблеск осеннего солнца, радость. Люди приходили с войны, из партизан, многие были ранены, но живы, о других пришли похоронки. Матери оплакали погибших и понемногу успокоились – потерянного не вернешь. Фекла же все ждала – долго, терпеливо, без жалоб, а сын не шел, не отзывался. Ее утешали соседи, много раз уговаривала Маруська, которая уже вышла замуж и жила в далекой деревне. Зять при каждой встрече терпеливо приглашал тещу к себе – там росли внуки, и она была очень нужна. Но Фекла все не могла покинуть хату, где родился сын, и которую она упорно долгие годы берегла для него.