— Ловко же вы его, Максим Сергеич! — говорил он. — Он вас «под ножку», а вы его вот этаким манером и на другой бок!

— Чтоб ему неповадно было, — сказал Загорелов сердито. — Теперь у него эту охоту отобьет!

— А вторые деньги он с вас спросил? — полюбопытствовал Жмуркин, продолжая смеяться.

— Нет.

— Так вы его, стало быть, только на шестьсот подстрижете?

— Только на шестьсот.

— Ловко, Максим Сергеич. По делам вору и мука. Воруй, да не попадайся. А заставочки эти самые я сам уставлять поеду. Аккуратненько и чистенько! И местечко выберу для них нет того лучше. Чтоб они, то есть, сразу же ему в глаза! Он на мельницу, а они ему: «Здравствуйте! Увидите наших, кланяйтесь своим!»

Он снова рассмеялся. Загорелов засмеялся тоже.

— Да ты уж пожалуйста сам, — восклицал он сквозь смех, — и вот именно так, как говоришь. На виду! Увидите наших, кланяйтесь своим! Вот именно так!

— Да уж будьте благонадежны! Будьте благонадежны, Максим Сергеич!

С верешимской дороги Жмуркин возвратился уже поздно, но в доме были еще огни, и он отправился к Загорелову, чтоб лично доложить ему о том, как исполнено его поручение.

Загорелов вышел к нему в переднюю и, выслушав его, остался очень доволен.

— Хорошо, хорошо, — говорил он ему одобрительно. А затем он добавил: — А теперь вот еще что. У нас сейчас Лидия Алексеевна, и ее нужно домой доставить. Так ты прикажи кучеру подать шарабан.

Жмуркина точно всего всколыхнуло.

— Зачем же кучера тревожить, Максим Сергеич, — сказал он внезапно даже для самого себя, — это и я могу сделать. Кучер-то теперь спит.

— Как хочешь, — отвечал Загорелов.

Жмуркин поспешно пошел запрягать лошадь; он был совершенно спокоен и даже, пожалуй, весел. Однако, когда Лидия Алексеевна поместилась рядом с ним в шарабане, и они выехали за ворота, сердце Жмуркина мучительно сжалось, точно предчувствуя беду. Он даже растерялся и опешил.

«Что же это такое? — подумал он с тоскою. — То собирался, собирался, а теперь уж как будто играй назад. Чего же я испугался в самом деле? Каких таких наказаний».

Он беспокойно шевельнулся, недоумевая пред чувством, внезапно наполнившим его и казавшимся ему нелепым, идущим совершенно вразрез со всем строем его дум и желаний. До того вразрез, что его присутствие в нем делалось совершенно непонятным и почти сказочным. Откуда оно пришло к нему, как оно выросло в нем — он не мог отдать отчета. Для него было ясно лишь то, что оно явилось, как совершенно незваный гость, как выходец совсем из другого мира и вместе с тем, как власть имущий. Чувство это как бы предостерегало Жмуркина от чего-то и предостерегало боязнью какого-то наказания, тогда как он хорошо и наверное знал, что о наказании тут не может быть и речи. Он был крепко уверен, что идет наверняка. И он с тоскою и недоумением думал:

«Да что же это такое? Охотник должен радоваться удаче, и торговец не боится барышей. Зачем же я-то играю отбой, когда так?» Он придержал лошадь, спуская шарабан под гору. Ночь была лунная; выпуклые хребты холмов лоснились под лунным светом, как, жирные спины отъевшихся чудовищ, задремавших в ленивом сне. От Студеной веяло сыростью. Прямая и блестящая полоса ее вод разрывала окрестность, как вонзившийся клинок. Ночная птица кричала в лугах пронзительно и дико, точно в испуге.

Они съехали вниз и очутились среди курившейся парами лощины, точно среди пожара. Косматые профили высоких деревьев резко чернели среди этой молочной мглы, разливавшейся вокруг, как мутное озеро. Здесь было совсем прохладно; воды Студеной лежали рядом, и в тишине ясно слышался ее сонный лепет, похожий на чваканье. Жмуркин сообразил. Он был как раз на полпути. Он оглянулся на Лидию Алексеевну. Она сидела в шарабане, одетая в тот же самый серый плащ, в тот же самый, — как он сразу не заметил этого! И с невинным видом хорошенького ребенка она глядела вдаль, словно задумавшись. О чем? Может быть, о Загорелове.

Жмуркин резким движением остановил лошадь среди курившейся мглы и вылез из шарабана. Внезапная злоба на эту женщину и на предостерегающее его чувство охватило его словно пожаром. Он заходил вокруг шарабана.

— Вы что? — спросила его Лидия Алексеевна ласково.

И по ее лицу он хорошо видел, что даже и тени подозрения не зародилось в ее сердце. Это только увеличило его злобу.

— Кнут потерял — отвечал он ей недовольно, — вот и ищу.

Он ходил и думал:

«Зайду сзади и скажу: а Загорелова знаешь? Помнишь? Старую теплицу не забыла? А?»

Лидия Алексеевна опять спросила его:

— Вы еще не нашли?

— Нет еще, — хмуро отвечал он.

И тут же ему пришло в голову:

«А отмычка? Зачем же я эту музыку орудовал?»

Ему стало ясно, что надлежащий момент не подошел, что сейчас он только мог испортить все дело.

«Ишь ты, — подумал он, — чуть-чуть не влетел. Душа разыгралась. Под топор могла подвести».

— Какая история, — сказал он вслух и пытаясь придать своему голосу тон шутки. — Какая история! Ищу кнут, а кнут у меня в руке! Вот это так история!

Он пошел к шарабану.

— Да неужто? — спросила его Лидия Алексеевна, весело засмеявшись.

«А ты не смейся, — подумал он сердито, — я ведь не помиловал тебя, а только момент отсрочил».

— Да вот поглядите сами, — сказал он вслух, — кнут в руке, а я все глаза проглядел, его искавши.

Он вдруг рассмеялся, в то время как на его лице трепетало выражение боли. Оборвав, наконец, смех, он сел в шарабан и резко взмахнул кнутом. Косматые профили деревьев рванулись к ним навстречу.