Вечер был исключительно хорош… наверное. Там, за окном, и сверчки пели, и луна светила где-то в высокой поэтичности над мохнатым лесом. И лягушки квакали. Да, лягушки — это очень важно. Они многое добавляют если уж не к красоте ночи, то к звуковому оформлению — точно. Но вот беда: Мари было уж никак не до них.

Она лежала в кровати и понимала, что не уснет.

Муторно ей было. Все никак из головы не уходила поляна, и люди, и выражение их лиц. Она же всех их знала… ну, по большей части. Нет, Мари было не привыкать, что ее знакомые вдруг шли на нее всем скопом войной — но то было в приюте. И даже там такого уже не случалось после того, как она попала под покровительство Кита. Когда Мари удалось из приюта вырваться, она решила, что уж тут-то и начнется «нормальная жизнь», где такому просто не место. Выходит, место есть, и еще как?.. Выходит, никакой разницы между «дном» и так называемыми «почтенными гражданами» нет вовсе? Везде одно и то же?

Нет, наверное, разница все-таки есть. Должна быть. Обязательно должна быть. Просто ситуация была стрессовая. Это еще мягко говоря.

Мари не спала и думала о том, убивала бы она сегодня или нет, чтобы спасти свою жизнь. Наверное, убивала бы… но отличалась бы она тогда чем-то от тех, кто просто так, походя, прервал жизнь ее родителей, вот вопрос?

Мари не спала, и старалась не заплакать, не впасть в истерику и не жалеть себя, потому что знала: ни к чему хорошему это не приведет.

Мари не спала, и прислушивалась к мужскому дыханию за стеной. Не прислушивалось: инспектор Элрик не храпел. Дышал тихо, ровно — а такое попробуй расслышь через толстую стенку из фанеры в два слоя! Хорошая стена… Уединение дает, а все сколько-нибудь громкие звуки пропускает: если бы что-то случилось с больными в лазарете, Мари сразу бы прибежала. Но за те два года, что она здесь работала, лазарет ни разу не заполнялся полностью (а стояло там всего три кровати) и никогда не заполнялся надолго.

С другой стороны, Альфонс Элрик не был болен. Раны его были не опасны, он просто устал, и вовсе не требовалось Мари вострить ушки насчет каждого шевеления за перегородкой.

Но она вострила. Не так уж часто за последние годы в одном с ней доме оказывался молодой обаятельный и сильный мужчина… такой, чтобы нравился… такой, чтобы вызывал интерес. И вот, пожалуйста, — спит за стенкой.

«Прекрати, Мари. Кошачья твоя натура!» — выругала она себя.

Не помогло. Все равно думалось, и думалось о разном, и думалось о всяком. А кроме того, вся эта кипучая смесь непонимания, обиды, ненависти, страха, дикой, ломящей усталости, от которой звенело в висках и нервным румянцем горели щеки — все это сплелось в голове у Мари в один безразмерный, вспухший ком — не выкинуть. Вот и лежала она смирно под одеялом, стараясь дышать ровно — ровнее, чем ее нечаянный гость, которого-то уж точно никакие неподобающие мысли не мучили (а жаль!) и смотреть, как синевато-серебряный лунный свет проникает в окно, оставляет пятна на дощатом полу, и потом… И потом мысли путаются, и в серебряном луче появляется Хромой Ганс с маленькой Гретой на руках, и уходят они куда-то, вверх, вверх, в вымороженное небо, и только снег… помилуйте, откуда снег, лето красное на дворе!

А потом из-за перегородки донесся короткий, сдавленный крик и вслед за ним что-то, похожее на рыдания.

Мари с кровати как подбросило. Она сообразила, что все-таки начала засыпать, но это уже ничего не значило — девушка торопливо схватила с гвоздя халат, накинула поверх ночной рубашки, бросилась к двери… чтобы попасть в лазарет, следовало пройти по коридору, потом зайти в соседнюю дверь. Она так и сделала, и еще с порога увидела, что ничего страшного не случилось: ее пациент просто увидел дурной сон. Он метался на кровати, из-за стиснутых зубов доносились рыдания, руки судорожно сжимали простыни… Однако глаза его были закрыты, и проснуться он почему-то не мог.

— Господин Элрик! — Мари кинулась к нему. — Господин Элрик!

Она схватила его за голое плечо (простыня, которую она ему по летнему времени дала укрываться, скомканная, валялась на полу, а спал он, как и следовало ожидать, только в нижнем белье), тряхнула как следует. Он только выгнулся сильнее и застонал снова. Она испугалась, как бы не разошелся шов на щеке, который она вот только что зашила, и это опасение прибавило ей сил.

— Господин Элрик! — опять крикнула Мари, и затрясла его на сей раз гораздо сильнее. — Проснитесь! Да проснитесь же!

Теперь ее усилия принесли некоторый результат: инспектор расслабился, выпрямился, задышал ровнее, открыл глаза. К удивлению Мари, они были полны слез.

— Что я?.. — он сел. — Что я наговорил? Это был кошмар?

— Не волнуйтесь, это был только кошмар, все уже в порядке, — произнесла Мари как можно мягче. — Вы ничего не сказали, честное слово. Стонали только.

— Я вас разбудил? — он осторожно взял ее руку и сжал. — Извините, пожалуйста. Я не хотел…

— Нет, что вы, я не спала, — мягко сказала Мари. — Никак не могла заснуть… Знаете, наверное, тоже подсознательно боялась, что будут сниться кошмары… после сегодняшнего.

— Вы говорите о драке, да? — он бросил короткий взгляд в окно. — Счастливый вы человек, Мари. Вам редко приходится сражаться.

— Сейчас — да.

— Раньше доводилось? — он смотрел на нее прямо и сочувственно, и Мари стало ясно: уж он-то понимает, что значит «доводилось». Да с самого начала ясно было, что он «понимает». Этот человек вообще как будто мог понять абсолютно все.

— Не будем об этом, — уклончиво сказала Мари. Она испугалась на миг, что сейчас действительно расскажет все-все, останется совсем беззащитной. А хотелось… Но смысл?.. Он все равно уедет через несколько дней, а она, Мари Варди, останется тут. Не стоит разрушать стену молчания, ибо это хоть иллюзорная, но защита. — Расскажите, что вам снилось, — предложила она. — Если это не секрет, конечно.