Как-то раз Хаупту пришла хорошая мысль. Он спустился в Нижнюю деревню и принес свою виолончель. Но играть на ней не стал, только тронул слегка струны.

До-соль-ре-ля. Эрих улыбался. Склонив голову набок, он прислушивался к замирающим в ночи звукам.

Никто, в том числе и Георг, никогда не спрашивал Хаупта, что он нашел, приехав к матери. Был уже почти полдень, когда он, расспрашивая всех подряд, наконец-то разыскал дом, где она вроде бы жила. Он постучал, но никто ему не открыл. Обойдя хибару кругом — домом назвать это было невозможно, — он увидел женщину, развешивающую белье, в одном легком халатике, под которым явно ничего больше не было. На слабо натянутой, провисшей веревке она прикрепляла прищепками кальсоны поразительных размеров, огромнейшие бюстгальтеры. На ногах с выступившими венами не было чулок, а стоптанные шлепанцы были довольно неопределенного происхождения.

Хаупт уже собрался было спросить ее о матери, как вдруг понял, что это она и есть.

Шарлотте Хаупт пришлось даже вынуть изо рта сигарету — так рассмеялась она, когда, подняв глаза, увидела сына, растерянного парня в солдатской форме, опиравшегося на палку, — ну точно распятый Христос.

— Что у тебя за вид! — воскликнула Шарлотта Хаупт.

— То же самое я мог бы сказать и тебе, — ответил Вернер Хаупт.

— Вылитый отец, — сказала Шарлотта Хаупт. — Хорошо, что ты все это преодолел. Теперь уж, наверное, хуже ничего не будет. Я ждала тебя. Точнее, кого-нибудь из вас. Да входи же. Пельц, почисти картошки чуть больше — у нас гость. Ну, присаживайся.

Над плитой висело белье. В чане булькала мыльная вода. Пахло горьким дымом. На столе разбросаны были остатки завтрака. В углу, занимая почти половину помещения, возвышалась огромная кровать, развороченная, какой ее оставили после сна. Шарлотта Хаупт освободила сыну стул. Налила шнапса в две рюмки, явно бывшие уже в употреблении, и одну пододвинула Вернеру. Колокола на соседней церкви пробили полдень.

Сама Шарлотта уселась в углу, широко раздвинув ноги, так что видно было белое, с синими венами тело. Вошел Пельц с ведерком начищенной картошки, повязанный фартуком. Огромный бесформенный человек, с картофелеобразной головой без шеи.

— Я знаю, что ты думаешь, — сказала Шарлотта Хаупт. — Но мне на это наплевать. Сейчас мне на многое наплевать. Пельц, садись и выпей с нами.

Пельц взял стул и уселся. Он молча улыбался в рюмку, наполовину отвернувшись от Хаупта.

— Я знаю, что сейчас происходит в твоей маленькой гордой головке, — сказала Шарлотта Хаупт. — Тебе кажется, что вот теперь-то ты кое-что понял. Точно как твой отец, тот тоже всегда все сразу понимал. Да перестань ты таращиться на Пельца. Сейчас же перестань таращиться на него.

— Да пусть таращится сколько хочет, — сказал Пельц. — На меня всегда все таращились.

— Как вы мне осточертели там, в вашем захолустье, на горе, — сказала Шарлотта Хаупт. — В этом дерьме. С каким трудом держала я себя в руках. Разыгрывала перед вами клоуна. Унижалась. Убивала в себе все.

За густыми зарослями бобов, гороха и фасоли высилась гора ржавеющих автомобильных кузовов, погнутых и сломанных кроватей, проржавевших ведер, консервных банок. А под самым окном теснились клетки с вечно жующими кроликами, кудахтающими курами.

Шарлотта Хаупт решила сварить овощной суп. И вышла, чтобы нарвать гороху.

— Помочь вам? — спросил Хаупт.

— Да, можете почистить фасоль, — ответил Пельц. — Не знаю, понятно ли вам, такому молодому человеку, — продолжал он, — это же неоценимый подарок судьбы: еще раз испытать любовь. Но в нашем возрасте человек уже не имеет права на любовь. Все считают это отвратительным.

Суп на редкость удался, и незадолго перед тем, как попрощаться, Хаупт неожиданно для себя рассмеялся. Он смеялся над своими ногами и над старыми лохмотьями, что были на нем. И еще потому, что светило солнце. И кудахтали куры. И потому, что кончилась война.

В Нюрнберге шел международный процесс, в Потсдаме определяли будущее Германии, повсюду говорили о плане некоего мистера Моргентау [16] , и вот однажды утром в конторе бургомистра появился Цандер-младший, Олаф Цандер. Он потребовал, чтобы его провели прямо к лейтенанту Уорбергу. На письменный стол Уорберга он взгромоздил продолговатый ящик.

— Я принес вам, — торжественно объявил Олаф Цандер, — коллекцию охотничьего оружия, принадлежащую моему отцу. Вот, пожалуйста, удостоверьтесь сами.

Но Джеймс Уорберг тут же захлопнул крышку ящика.

— Прошу вас, взгляните! — воскликнул Олаф Цандер.

Лейтенант Уорберг отступил на шаг назад.

— Там есть прекрасные вещи!

Уорберг сел за письменный стол сержанта Томпсона.

И почему этот kraut так уверен, подумал вдруг Джеймс Уорберг, что я не поставлю его старика к стенке. Ведь все эти огнестрельные игрушки давно должны быть сданы.

— Я мог бы немедленно отдать приказ расстрелять вашего отца, — сказал Джеймс Уорберг и, уже выговаривая эту фразу, понял, что тем самым он признал, что этого не сделает. Он мрачно уставился на стоящего перед ним чиновника, наполовину уже облысевшего.