В пятнадцать она родила первого ребенка. Сколько детей у нее умерло, она не говорила, не говорила и того, кто был тому или иному ребенку отцом. Одни дети погибли на войне, другие уехали в неведомые страны, иные сидели в тюрьмах, другие пропали без вести. Она никогда не была замужем и никогда не училась читать и писать. Лесничий Катте дважды приказывал ее высечь. Она всегда ходила с распущенными волосами, даже когда волосы уже поседели. От забитого теленка или коровы она ела только глаза, вымя и язык, от свиньи — мозги. Она умела перерезать глотку ягненку, знала множество лекарственных трав и места, где растут белые грибы. Иногда она ночевала в лесу, и крестьяне узнавали у нее, какая ожидается погода. Священники при виде ее осеняли себя крестом, но женщины прибегали к ней за советом, как бесплодные, так и беременные. Теперь она иной раз говорила, что хочет умереть.

Старая Фетцер любила слабоумных. С нею они держались спокойно. Она считала, что они видят то, чего не видят другие. Случалось, она беседовала с луной. Выйдя из дверей, она кланялась луне в пояс. Когда она думала, что ее никто не видит, она уподоблялась ведьме, не поймешь — то ли женщина, то ли мужчина. Она была последней в длинном шествии своего народа по дорогам Европы, некогда королева рыцарей длинного ножа, никто не мог с ними сравниться в быстроте хватки да в умении уносить ноги. Она была богиней любви в зарослях горького дрока, она была богиней смерти в густом кустарнике в зловещие ночные часы, когда луна проглядывает меж голых сучьев, холод подступает к сердцу, а лисы подкрадываются все ближе и ближе. Она привела свой народ в кирпичные дома, в тепло. Но сама она все чаще спускалась в долину, сырую и узкую, в самое пустынное место позади деревни, теперь заросшее кустами ежевики и внушающее страх всем окрестным детям, садилась там на замшелые развалины — когда-то их первые хижины, — развалины, где они хоронили своих мертвецов.

Стоял февраль, уже несколько дней шел снег, и дом был пуст. Улли поступил в ученье, Фредди и Герман тоже ушли из школы. Одиннадцатый класс наконец-то перестал внушать фройляйн Вайхман ужас.

С приближением зимы дом Хаупта пустел все быстрее. Высокие, просторные комнаты практически невозможно было протопить тем небольшим количеством дров, которое им давали. Комнаты так и оставались пустыми, с тех пор как их покинули. В промерзшем доме Вернер и Георг сами теперь казались незваными гостями, чужими друг другу людьми. Время от времени наверх к Георгу доносились фортепьянные аккорды или звуки виолончели. Вот уже несколько дней шел снег. Сначала он шел час-другой в день, а теперь падал беспрерывно — ровно, усыпляюще кружились снежинки за окнами. В деревне становилось все тише.

На письменном столе Георга лежал лист бумаги. На нем было написано: «Дорогая мама…» И указана дата. Трехдневной давности. Как-то вечером Георг зашел к брату.

— Дай мне ее адрес, — выпалил он.

Хаупт сразу понял, кого он имеет в виду.

Дело было в начале декабря сорок четвертого года, вскоре после того, как Шарлотта познакомилась с Пельцом. Георг сошел с лестницы вниз, а мать шла с подносом, на котором стояли кофейные чашки, в музыкальный салон. Из открытой двери до них доносились голоса и смех. Тетя Бетти опять пригласила своих солдат. На какое-то мгновение Георг и его мать застыли друг против друга.

— Как ты выглядишь? — буркнул Георг.

— А как я должна выглядеть? — удивилась Шарлотта Хаупт.

На ней было платье, которое она надевала довольно часто, чуть-чуть открывающее шею и плечи, собственно говоря, это было летнее платье, но ничего необычного в нем не было.

— Ну так что во мне такого? — продолжала Шарлотта Хаупт.

Георг резко повернулся к ней спиной. И вышел из дому с таким видом, будто был ужасно оскорблен.

Но как же он на меня посмотрел, подумала Шарлотта Хаупт. Среди общего смеха в музыкальном салоне выделялся голос Бетти. Она снова была в прекрасной форме. Шарлотте вдруг показалось, что она больше ни за что не сможет войти в салон. Мужа она в то время видела редко, а когда они встречались, он, проведя пальцем по мебели, совал ей палец под нос, суп ему казался то пересоленным, то недосоленным, он бродил по дому с таким видом, будто хотел разнести все вдребезги. Она теперь часто стояла у окна и теребила носовой платок, глядя на улицу невидящими глазами. А Бетти смеялась, и порой казалось, что она, окружая себя всеми этими мужчинами, издевается над собой. Иной раз Шарлотта думала, что виновата во всем только та, что сидит наверху, эта Штайн, порой Шарлотта словно чувствовала сквозь потолок, как та давит ей на затылок, этакая черная злая масса.

Но это же ерунда, убеждала она сама себя.

Луиза Штайн почти не спускалась вниз, точно она тоже что-то почувствовала.

Однажды Шарлотта проходила мимо церкви. Она услышала звуки органа и вошла внутрь. Церковь была пуста. Пельц импровизировал. Никогда еще не слышала она более смиренной музыки. И как только она поняла, что не боится его, ей стало страшно. Но что же предшествовало этому?

Георг тогда не мог еще ничего знать о Пельце. Но он говорил с ней так, подумала она вдруг, будто он уже все знал. Выходит, было что-то такое в ней самой, что изменилось?

Форт расположен был на высоте тысяча двести метров, примерно на полпути к вершине хребта, за которым, по другую сторону пустыни, спускаясь во влажные леса дельты, начиналась территория противника. Зоной их боевых действий была полоса пустыни шириной около трехсот километров между дельтой реки и горами. Они никогда не видели противника. Внезапно раздавался топот лошадиных копыт, слышались крики, щелканье винтовочных выстрелов, в лучшем случае они видели белые тени в добела раскаленном зное пустыни — и считали бы, что все это мираж, если б на песке не оставался после этого их камрад, когда убитый, а когда раненный.

Боевые приказы отдавал полковник. И всегда неожиданно. Многие дни проходили в ожидании, и вдруг — сигнал тревоги, нередко даже ночью. О планомерных операциях нечего было и думать. Противник появлялся и исчезал по загадочным законам. И было непонятно, кто здесь с кем играет. Иногда они видели полковника на вышке — глядя в старинный полевой бинокль, он обозревал простирающуюся внизу равнину. Заметив, что за ним наблюдают, он отступал в тень. Приказы передавал его адъютант, сам он — никогда. Адъютант, хоть и не намного старше, чем они, был совершенно неприступен. Зато полковник, худощавый, лет пятидесяти, седой как лунь, был едва ли не общительным. Но обращаться к нему с расспросами нечего было и думать.