— Здесь нельзя находиться! — без всякой злобы в голосе окликнул меня один из церберов этого места. — Немедленно уходите!

— Мне можно.

Двое подошли ко мне, один — немного отставая от другого — на подстраховке. Внимательные, как у сторожевых собак, глаза, руки в кожаных перчатках с отрезанными пальцами…

— Сударь, не ищите себе неприятностей… — сказал один из них, — вы просто ошиблись адресом. Идите обратно к дороге…

— Я намерен достать удостоверение, — сказал я и сделал то, что сказал, достал карточку из нагрудного кармана, — что же касается того, имею ли я право здесь быть, полагаю, об этом лучше спросить того, кто здесь живет. Точнее — ту, что здесь живет…

Один из волкодавов принял у меня карточку, засунул ее в щель своего коммуникатора. Второй не сводил с меня глаз, он стоял чуть правее, чтобы иметь возможность стрелять в меня.

Волкодав растерялся. Я бы на его месте, когда был в его звании, тоже, наверное, растерялся бы. Он — капитан, самый максимум — майор. Перед ним — адмирал, действующий оперативный офицер, командующий ограниченным контингентом с правами, как у генерал-губернатора, даже Наместника. И он отлично должен знать меня так — не может не знать, мое имя известно почти каждому в отрядах специального назначения, я — один из них, тот, кто добрался до самых высших ступеней командной иерархии. И он не может не знать, кого он охраняет…

— Господин адмирал, но…

— Давай, избавим себя от лишних проблем, офицер. Я знаю, что меня нет ни в каких списках. Просто позвони и спроси — ждут ли здесь меня…

За массивной бетонной оградой был все тот же самый лес. Сосна с кедром — смешанный лес, диковатый и загадочный. Солнце цеплялось из последних сил за древесные кроны, россыпями янтаря желтел песок.

Я шел по дорожке прямо, как заключенный, под честное слово вернувшийся на казнь. Как солдат, несущий своему Императору вражеское знамя…

Дорога поворачивала влево. Темнело.

Дворец я увидел сразу за поворотом. Причудливых форм, загадочный, большой. В отличие от других дворцов, построенных во множестве, его строили совсем недавно, закончили всего несколько лет назад. Его строил Данте Спинелли, знаменитый итальянский архитектор, один из немногих современных, кто имел право на уважительное обращение «зодчий», и строил его как дворец для пребывания Его Величества и Августейшей семьи. Во дворце — а архитектора не ограничивали ни бюджетом, ни фантазией — причудливо сплелись мотивы шахского дворца Арк и итальянской виллы с озера Комо, массивность и надежность крепостных стен сочетались с изяществом и даже легкостью средиземноморского палаццо. Но мне было плевать и на сосны, и на закат, и на палаццо — мне не плевать было только на женскую фигурку на открытой террасе второго этажа. Она стояла неподвижно, и солнечные лучи как будто запутались в ее иссиня-черных волосах…

Я зашел в дом… прохладно… никого нет… шикарная лестница ведет на второй этаж, явно здесь готовились к балам и приемам. В доме — гулкая тишина, кажется, что никого нет.

Я поднялся по лестнице наверх. Я никогда не был в этом доме, но догадался, что мне направо…

На полу лежала то ли шаль, то ли паранджа. Солнце делилось с землей последними на сегодня лучами, и казалось, что дверной проем, ведущий на веранду, лучится светом…

Веранда была широкой, мощенной мрамором. Анахита… Люнетта стояла неподвижно.

— Привет… — сказал я, стоя в дверях.

Она ничего не ответила.

Я сделал еще несколько шагов. Облокотился о прохладный мрамор ограждения…

— Я знаю, что предал тебя, — сказал я, — я просто уехал. Я распорядился, но…

Люнетта ничего не ответила. Она была по-прежнему очень красивой, наполовину итальянка дворянского рода, наполовину персиянка. Черные как смоль волосы, огромные, чуть раскосые, типично итальянские глаза, совершенный овал лица, нос чуть с горбинкой, бледная кожа.

— Я знаю, что такое не прощают, я просто…

— Мама…

Я повернулся. На меня во все глаза смотрел пацан лет десяти-двенадцати, со светлыми, можно сказать, белесыми волосами, вихрастый и загорелый. И глаза у него, при рождении бывшие более темными, более глубокого оттенка синего, сейчас выгорели, став светло-голубыми, как местное, бездонное небо.

Такими же, как у меня.

Люнетта повернулась и посмотрела на меня. А я во все глаза смотрел на нее. И мы смогли сказать друг другу то, что словами невозможно было сказать.

Люнетта ничего больше не спросила у меня. А я ничего не спросил у нее. Как-то так получалось, что с ней — в отличие от Юлии, Кристины, тем более в отличие от Ксении — можно было обходиться совсем почти без слов. Я просто предал своего погибшего друга Николая Александровича Романова этой ночью. Точно так же, как он много лет назад предал меня.

Мой наркотик — снова со мной. Я — конченый наркоман, доверять которому нельзя. Ни в чем, ни на минуту…

Цепь предательств, которая когда-то должна была оборваться. Вместе с чьей-то жизнью, потому что никак иначе ее оборвать было нельзя…