Затем произошло нечто удивительное. В 1998 году я познакомился с Гэри Гейтсом, который учился тогда в докторантуре Университета Карнеги – Меллон. Когда я изучал вопрос, как компании из сферы высоких технологий выбирают места для размещения офисов, а талантливые люди – места для проживания, Гейтс исследовал закономерности расселения гомосексуалистов. Мой список мест с повышенной концентрацией высокотехнологичных компаний поразительно напоминал его список мест с высокой концентрацией гомосексуалистов. Когда мы вместе тщательнее проанализировали статистические данные этих двух списков и сравнили их, то обнаружили высокий уровень корреляции между его гей-индексом и моими критериями развития высоких технологий. Другие показатели, в том числе индекс богемности (показатель плотности региона по населенности художниками, писателями и музыкантами), дали аналогичные результаты. Я пришел к выводу, что не только компании стимулируют экономический рост. Он происходит в тех местах, которые характеризуются толерантностью, социокультурным разнообразием и созданием благоприятных условий для реализации творческого потенциала, поскольку именно в таких местах хотят жить творческие люди всех типов. Хотя некоторые представители научных кругов были озадачены моими выводами, меня поразило, насколько быстро руководители городского и регионального уровней принялись использовать мои показатели и индикаторы при разработке стратегий развития.

В ходе дальнейших исследований я понял, что происходит нечто более серьезное. Хотя большинство экспертов по-прежнему считали передовые технологии движущей силой масштабных перемен в обществе, я убедился в том, что в наше время поистине фундаментальные изменения связаны с менее заметными переменами в образе жизни и деятельности, которые постепенно приводят к серьезным сдвигам на рабочих местах, в проведении досуга, местной общине и повседневной жизни. Этот процесс перемен охватил буквально все: от образа жизни, к которому мы стремимся, до подходов к планированию времени и выстраиванию отношений с другими людьми. Безусловно, все эти изменения были связаны общей нитью, в качестве которой выступала креативность как главный источник экономического роста и формирования нового креативного класса.

Несмотря на наступившую в конце 1990-х экономическую эйфорию, для меня становилось все более очевидным, что зарождающаяся креативная экономика – это динамичная и неустойчивая система, с одной стороны, волнующая и раскрепощающая, а с другой – создающая в обществе разрыв и напряженность. Мои выводы были подкреплены потрясшими весь мир событиями, которые произошли, пока я писал эту книгу. Сначала лопнул пузырь фондового рынка, затем резко упал курс акций технологических компаний, после чего наступила рецессия 2000 года. Все это положило конец наивному оптимизму так называемой новой экономики и безосновательной вере в то, что передовые технологии – это магический эликсир, который сделает нас богатыми, устранит экономические и решит неотложные социальные проблемы. Резкое падение индекса NASDAQ послужило первым сигналом: пришла пора серьезнее отнестись к происходящему.

Затем случились трагические события 11 сентября 2001 года. Для меня и большинства людей это ужасное нападение на Соединенные Штаты Америки стало мощным сигналом тревоги. Оно не только показало нашу уязвимость, но и помогло понять, что многие из нас, особенно представители креативного класса, жили все это время в мире собственных забот, эгоистично преследуя узкие цели и не думая о других людях или общих социальных проблемах. Мы стали самовлюбленными, а наша жизнь – бесцельной, но в то же время в нас нарастало недовольство тем, что с нами происходит.

На этом этапе я столкнулся с большим парадоксом. Работая над описанием становления и влияния креативного класса, я с удивлением обнаружил, что его представители не воспринимают себя как класс – сплоченную группу людей с общими характеристиками и интересами. В прошлом, во времена великих перемен, зарождающиеся классы объединялись, чтобы выработать новые социальные механизмы и направить общество по определенному пути. Однако с этой группой ничего подобного не происходило. В итоге мы оказались в странной ситуации, когда в Америке господствующий класс (захвативший центры власти в промышленности, средствах массовой информации и правительстве, а также в сфере искусства и массовой культуры) фактически даже не знает о своем существовании, а значит, не способен оказывать сознательное влияние на жизнь общества, во главе которого, по сути, стоит.

Креативный класс обладает достаточной властью, талантом и численностью, для того чтобы сыграть большую роль в преобразовании мира. Его представители (по существу, все общество) имеют возможность превратить свою склонность к самоанализу и переоценке ценностей в реальную деятельность, направленную на более масштабное обновление и трансформацию социума. История показывает, что устойчивые социальные перемены происходят не в периоды экономического бума, как было в 20-х и 90-х годах XX столетия, а в периоды кризиса и сомнений, как случилось в 30-х годах и происходит в наши дни. Перед нами стоит задача создать новые формы социальной сплоченности, соответствующие новой креативной эпохе (старые уже не работают, поскольку больше не подходят тем людям, которыми мы стали), а затем приступить к реализации общего видения лучшего и более благополучного будущего для всех нас.

На деле все не так просто. Для того чтобы достичь истинной социальной сплоченности, креативный класс должен предложить представителям других классов реалистичное видение способов улучшения жизни либо посредством участия в креативной экономике, либо хотя бы посредством использования некоторых ее выгод. Если он не предпримет всех этих действий, и без того постоянно углубляющиеся социально-экономические противоречия станут еще значительнее. Боюсь, это приведет к тому, что наша жизнь на вершине несчастливого общества будет далеко не безоблачной.

Креативному классу пора повзрослеть и взять на себя ответственность. Но сначала мы должны понять, кто мы такие.

Давайте проведем мысленный эксперимент. Возьмем обычного человека 1900 года и перенесем его в 1950-е. А затем возьмем кого-либо из 1950-х и перенесем его в стиле Остина Пауэрса {11} в настоящее время. Как думаете, кому перемены покажутся более заметными?